Тим отмахнулся от давешней ветки, которая уж вовсе подлезла целоваться, — ветка шарахнулась, и сухонький серый кузнечик прошуршал в воздухе. И вновь заверещали, запиликали птицы, кубарем покатилось за воздушной волной солнечное и лиственное месиво, и вновь забрался под рубаху, под мышки тёплый воздух.
А кузнечик — вот он, сидит на брючине, кривых очертаний тень качается, и то накроет его, то отскочит, и кузнечик поползает, пошевелит лапками, озарённый и прозрачный, и тускло заблестят его выпученные слепые глаза. «Вот механика, мама родная! — думалось Тиму. — Прозрачные, прям, коленки! Вот это — механика! Вот это я уважаю — какое чудо, а!» Тим покачал головой: «Ай-я-я-й… А этот остолоп латунный? Это же — глядеть невозможно, какой остолоп! Дурной, прост-таки, тон какой-то, ей-богу! Так бы вот научиться собирать, ёлки-палки! Тоже мне — создание ума человеческого!»
— Паш-шёл! — махнул Тим на кузнечика, и тот фыркнул, отлетел, и Тим разглядел, как в кружеве лежалых гнилых листьев семенит часовым механизмом паук-сенокосец, и ещё раз покачал головой: «Механика!..»
Наконец он собрался духом и встал — хорошо было сидеть в тени, рассиделся, понимаешь, разнежился!.. Кружку вложил обратно в манипулятор инструментальщику и вздохнул:
— Пойду, пожалуй… — и добавил, подумавши, — а ты шагай, милейший, на место поставь кружечку! А потом притащи-ка на кострище маленький топор, понял? Сам потюкаю, скорее всего, а то с вами, друзья, вообще, того…
Кибер оживился, мигнул удовлетворённо, поворотился и почесал с кружкой по тропе, заискрился сквозь листву своими многосложными конструкциями. А Тим поглядел ему вслед и пошёл в обратную сторону вдоль стены сарая, где было душно и тесно, и круглые кусты крыжовника прижимались к двум сонным сараюшным окошкам. За сараем шелестели яблони, а в прорехе тёмной их листвы, вдалеке, в пустынной знойности воздуха мелко и многочисленно шевелились гигантские клёны. Они смотрели поверх сада, поверх яблонь, видели пустыню, им в лица выдыхала она свой жар, — они смотрели вдаль.
Угол одного окошка был небрежно заклеен паутиной, и в самой тени и пыли на мускулистых ногах притих бархатный крестовик — это успел заметить Тим, проходя. И, как обычно, самый нахальный и растопорщенный куст цапнул его за рубаху, а Тим привычно ругнулся:
— А-а, сатана!..
И опять в яблонях заворочался ветер, зашушукалась листва, хихикнули и сместились сияющие мухи перед лицом, а куст махнул на него веткой и нагло прижмурился.
Освобождение! Туман в голове и всякие глупости! Господи, да неужто он, Тим, просто так, гуляя, будет выходить однажды из вымытого зеркального здания, где ни пылинки, ни паучка, ни крючочка, — только металл, пластик и удобная мебель, а потом будет просто так ходить по ровным улицам с цветастыми домами, да в новых, серых ботинках, только что купленных и дивно пахнущих кожей!
«К чёрту! — думал Тим. — Именно, к чёрту! Сколько можно?.. Я хочу к людям! Ну, в самом деле!..»
Заметались перед глазами и пропали махонькие золотоглазые насекомые.
«Надо же — глаза одни да крылья! В чём только душа жива?»
Но загадка оставалась. Откуда они здесь, черти окаянные, — скажите мне? Он привёз только семена. Только. Контейнеры с барахлом и киберами, сброшенные с орбиты, были по условию, первоначально и непорочно стерильны. Планета располагала только пустынями и какой-то совсем уж никчёмной и ядовитой живностью — скорпионами какими-то, тьфу! Технология-то вся была приспособлена к полнейшему отсутствию чего-либо опыляющего и попискивающего! Откуда же всё это? — возникает законный вопрос. Мухи эти все, пауки эти, пчёлы, к примеру? И — птицы, заметьте себе! Совершенно уж неясно. Вон — одна, завозилась, сломала сухой сучок на земле и побежала под куст. И не разглядел, что там за птица была, — как пропала.
«Но… — перебил он сам себя, — вернёмся к нашим барашкам. Я ведь лечу на Землю, к людям. Так, по-моему? Оставим же загадки иным каким-нибудь отгадчикам. Автоматам и киберам управиться здесь — абсолютно плёвое дело, всё будет расти и цвести согласно программе, энергией обеспечат и без меня — так ведь? И всё, стало быть, чудненько будет…»
Сад слабо шевелился под ветром, поблёскивал летучей тенью. Было знойно, деревья стояли плотно, неразделимо, только кое-где вопросительно гнулся толстый сук, или кусочек ствола неподвижно глядел скорбною корой сквозь тесно сомкнутые листья. Яблони пропадали друг за другом, и пропасть горячего сизого воздуха отделяла от них высоко и пустынно стоящие клёны.
«А делаем всё очень просто, — Тим подошёл к воткнутой в землю лопате, — ракета у меня на ходу? На ходу! Вещей мне, собственно, и не надо никаких. Сегодня же вечером, нет… нет — завтра утречком… да!.. завтра утречком — и в добрый путь! А? Правильно я говорю? Правильно!»
Он шагал дальше, нагибаясь под яблонями, втыкая и выдёргивая прихваченную лопату и кивая собственным мыслям. Лопата звучно входила в плотную землю, рассекая листья одуванчиков и осота. «Только прорыхлить кое-где надо, да сучья пожечь у ангара… Хотя, прямо скажем, киберы и сами могли бы… Чего им делать-то ещё, лоботрясам!» — и он опять выдыхал из лёгких лишний воздух.
Лица его коснулась паутинка. Он смахнул её, моргнувши. Шелест усилился; вдали звучно зацокала, свистнула и пропала неизвестная птица, а по земле, поднимая и шевеля траву, полз черепахой кибер-ороситель. Он волочил тонкий оранжевый шланг и явственно сопел, и насекомые мелькали над ним, вспыхивая порою отчаянными искрами.
Восемь лет он, Тим, в одиночку, разговаривая с собой, с деревьями, с мухами и автоматами, торчал здесь. Очень немало, кажется! Но и сад был хорош! На заброшенной, дрянной и высохшей планете он вымахал за эти годы, как на земле не вырос бы и за пятьдесят! Естественно, скучать было некогда. Ха-ха!.. Это сейчас пустыня, увязнув в колючках и карагачах, в жёстких травах и акациях, не может дотянуться мёртвыми своими лапами до пограничных клёнов и только валит их листву ветром с каменных своих равнин, да слабыми пыльными вихрями бродит вдоль границы и мнёт пучки трав, и отступает. А поначалу было весело! Планета задавала перцу, сад был вынянчен — не шутки! Год не мог отоспаться. Но теперь-то сад прижился и вымахал. Теперь-то на этой планете есть сад! Теперь Тим свободен, ёлки-палки, кто б понимал, что это значит!
Весь день он провозился в саду. Жёг сучья на кострище у ангара, и пламя сновало по пеплу и углям, и дышало на него пустыней и ненавистью, и трещало сумрачно, и едко захлёстывало дымом. А за ангаром корявая и живописная акация кивала ему и мельчила бисерной листвой. Там, в акации, невидимые и жгучие, как огонь, пчёлы курились разреженным газом над жёлтыми горстками цветов, вздувшимися на многосложных сучьях и шипах.
