- А тебя как зовут?
- Эргис.
- А фамилия?
- И так ладно будет.
Все гуще и все темней становился лес, сплетался, сливался, хватал за ноги. И вдруг, золотым столбом разорвав полумрак, над нами высветилась поляна. Их было четверо на пригорке. Четыре сказочные фигуры. Сидели - и вдруг они все на ногах, и ружья смотрят на нас. Эргис поднял руку, и ружья опустились.
И сказка кончилась. Пятеро мужчин поглядывали на меня и говорят обо мне. Опасные люди, в той, прежней жизни я с такими не знался, но в этой мне нечего терять. И стоит выдержать испытание, мне жаль эту жизнь, слишком дорого я за нее заплатил.
- Подойдите поближе, велели мне, и я подошел. Трое весело переглянулись, но четвертый глядел без улыбки, и лицо его было мне странно и тревожно знакомо. Словно я видел его сотни раз и говорил с ним вчера, и все-таки я его никогда не встречал. Странная грусть почудилась мне в его взгляде, но только на миг: мелькнула и скрылась, и в умных холодных глазах ничего не прочтешь.
- Ваше имя - Бэрсар? - спросил он властно.
- Да.
- Боюсь, что Эргис оказал вам дурную услугу. Я - Охотник.
Он молча глядел мне в глаза, и я равнодушно пожал плечами. Охотник или рыбак - какое мне дело? Те трое переглянулись недоуменно, а он словно бы и не ждал другого.
- Я ж говорил: нездешний, - сказал Эргис.
- Присядем и побеседуем, - властно сказал Охотник. - Извините, Бэрсар, но нам приходится быть осторожными. Надеюсь, вы не сочтете это праздным любопытством?
- Не сочту, - пообещал я хмуро и с облегчением плюхнулся на траву. Я уже очень жалел, что пошел за Эргисом.
- Кто вы такой, и что вы здесь делаете?
- Сижу на траве, - ответил я хмуро. Он промолчал. Просто сидел и ждал, и непонятное ощущение: врать нельзя. Они ничего не поймет, но это неважно. Он просто почувствует, когда я совру.
- Я был ученым, довольно известным в Олгоне. Руководил лабораторией и читал физику в... в одном из университетов. Так случилось, что пятерых моих студентов арестовали. За разговоры. Естественно, я за них вступился. М_о_и_ ученики, понимаете? Боролся как умел... не очень умно. Ходил по высоким ничтожествам, писал в газеты, даже... короче, добился только, что меня самого посадили. Продержали пять месяцев, не предъявляя обвинения, и выпустили. Решили, что уже поумнел. Пока я сидел, был суд. Ребятам дали по двадцать лет. Как я мог отступить? Да и в тюрьме... Ну, в общем, выгнали из университета, отобрали лабораторию, а потом опять посадили... уже всерьез. Решили добиться признания в государственной измене... любым способом...
И вот тут меня затрясло. Оказывается, время не лечит. Я ничего не забыл. Прикосновения электродов, уколы, от которых бьешься в корчах или рвешь с себя пылающую кожу, стоячий карцер, многосуточные допросы и боль, боль, боль... Что-то твердое ткнулось мне в губы, я схватился за флягу, отпил... Обойдетесь! Никому не рассказывал, и теперь не стану.
- Когда не получилось - стали стряпать другое дело. К счастью, друзья мне помогли до суда освободиться под залог. Мне удалось бежать. Вот и все.
Они молчали. Огромная плотная тишина, в которой трудно дышать. Оказывается, я ужасно устал. Так устал, что совсем не боюсь.
А потом Охотник вдруг протянул мне руку:
- Вы - смелый человек, Учитель. Мы рады вам.
Мы поднялись и пошли.
Это был нелегкий путь, потому что усталость черной глыбой лежала на мне. Год тюрьмы и полгода беспросветной работы наперегонки с судьбой. Только нелепая, сумасшедшая гордость заставила меня идти. Этот переход я не люблю вспоминать. Просто мы шли и однажды дошли до базы.
Несколько скрытых густой травою землянок, то пустовавших, то битком набитых людьми. Ушел и Эргис, как ни жаль.
Только трое жили здесь постоянно: сам Охотник, его адъютант Рават красивый смуглый парень, и его телохранитель Дибар - рослый рыжий детина. Он и за мной присматривал между делом. Не очень приятно, но это мне почти не мешало.
Ничего мне в эти первые дни не мешало. Я просто жил: ел, спал, бродил по лесу, радостно удивляясь всему. Разомкнулось кольцо, свалился с души угрюмый камень, и пришла безыскусная радость бытия. Но ко всему привыкают; я скоро привык к покою, и лесная идиллия уже тяготила меня. Теперь меня мучили воспоминания. Не ужасы трех последних лет, а просто клочки былого. Фантомные боли. Тоска по отрезанной жизни. Блестящее стадо мобилей, застывшее у перекрестка, панель управления под рукой, и стыдное сладкое нетерпение: рвануться, вклиниться, обрезать и обогнать. Стремительный мост над почти пересохшей рекой, трава между плитами набережной и парочки на парапете.
А чаще всего вечерний Квайр. Красные вспышки на перекрестках, пестрое зарево над домами, жидкий огонь под ногами толпы. Таким я видел его из мобиля, по вечерам поджидая Миз. В театр я обычно не заходил, так было лучше для нас обоих.
Я больше не запрещал себе думать о Миз. Гнева давно уже не было, и боль почти прошла. Только тягостное недоумение: неужели она всегда мне лгала? Неужели можно лгать целых восемь лет - и не разу не выдать себя?
Но ушли и воспоминания, отступили, поблекли, жизнь собою стирала их, и теперь меня мучил Охотник этим тягостным ощущением, что я знаю и не знаю его. Неприятно и непривычно, потому что память - моя гордость и мое проклятье, она сохраняет все.
Меня тянуло к нему. Почти против воли я все время за ним наблюдал. Он был здесь почти таким же чужим, как и я. Его уважали и, может быть, даже любили - и все же он был не такой, как другие, отдельный от всех.
Они были грубые, шумные, грязные люди, от них пахло потом и зверем, а он был педант и чистюля: всегда в одно время вставал, старательно брился, а потом в любую погоду спускался к ручью и мылся до пояса в ледяной водой.
Он был утомительно ровен всегда и со всеми. Ни разу не крикнул, не рассердился, не сделал ненужного жеста, не изменился в лице.
Характер или глухая броня? Порой я его жалел, а порою почти ненавидел. Он держал меня на расстоянии, не подпускал к себе, и все-таки я иногда ловил его взгляд - оценивающий, но все с тем же оттенком боли, и каждый раз мне хотелось спросить напрямик, откуда он знает меня и что нас связало.
Охотник меня сторонился, а другие привыкли; уже было с кем перекинутся словом, поздороваться и попрощаться. Ближе всего мы, конечно, сошлись с Дибаром. Ему не нравилась роль пастуха, а мне - овцы, приятельство нас выручало. Он мог дружелюбно присматривать за мной, я делать вид, что считаю это заботой. А когда я сумел починит его ружье, наше приятельство стало совсем непритворным.
Вот и занятие мне нашлось - починка ружей, тем более, что инструменты были со мной. Мой уникальный набор, изготовленный в Лгайа: от разборных тисков до лазерного микрометра. Одна из немногих вещей, с которыми я не сумел расстаться; будь я язычником, я захватил бы его в могилу.
