ЗАГРЕЙ швырнул недокуренную сигарету. Кукла протянула желтую руку и схватила хабарик, вдавила в полуоткрытый рот, прикусила четырьмя белыми острыми зубками и затянулась. Табачный дым вырвался из пробитой гвоздем щеки, из сочленений ручек и ножек. ЗАГРЕЙ усмехнулся. Может, скатать хлебный шарик и швырнуть вниз — поглядеть, как будет кукла его жевать. Но стоит ли? Стоит ли длить ее жизнь? Лишив хлеба, быстрее лишишь ее нечаянно дарованной жизни. Или не лишишь? И кукла начнет грызть трупик дохлой птицы и покрывать желтыми экскрементами булыжники двора. Загреева тень на стене постепенно росла, и доросла до карниза под крышей. Но при этом сделалась такой бледной, что почти не угадывалась. Никто не желал оживления куклы, но она ожила. Может, спустить ей вниз веревку — пусть поднимется наверх, перебирая неловкими целлулоидными ручонками? Или все же бросить ей хлеба? О чем мечтает она, лежа внизу, — о спасительной веревке или о куске хлеба? О чем молит ЗАГРЕЯ? По сравнению с ней он был не великаном — богом; тень его переросла стену и попыталась отразиться на небе. Так о чем же просит кукла? ЗАГРЕЙ прислушался. Но не услышал ничего. Если она и молила, то молила безмолвно. Ему самому предстояло решить, что ей дать: веревку или хлеб. Он подумал. И не дал ничего.
Интересно, испытывала ли ожившая кукла боль? Не боль от пореза или от удара — ясно, что простая боль была ей недоступна. Но ту боль, что испытывал ЗАГРЕЙ постоянно, едва разлеплял глаза — ночью ли, утром — не важно, — могла ли кукла ее ощущать? Боль просыпалась вместе с ЗАГРЕЕМ, глухая, нудная, ее можно было терпеть, ибо она не была чрезмерной, но иногда сводила с ума — тогда хотелось кричать, выть, кусаться. Или убить кого-нибудь, неважно — кого. Определить, где гнездится боль, было невозможно. Она просто была, где-то внутри ЗАГРЕЯ, фантомом бродила по телу, вспыхивала то там, то здесь и исчезала, едва он пытался прислушаться к ней и определить очаг. Но стоило перестать вслушиваться, как боль возвращалась, торжествуя, она наносила удар, а потом постепенно стихала, но никогда не исчезала совсем.
ЗАГРЕЙ ушел с балкона и сразу стал меньше. Не хуже, не слабее, а меньше. Он не мог понять, почему балкон позволяет ему расти, как растет дерево в глиняном горшке? Быть может, все дело в небе? Быть может, под небом все могут быть высокими, как деревья, иметь корни и кроны и шуметь на ветру?
Неодетый, закутанный во влажное полотенце, ЗАГРЕЙ присел к столу. Старинный светильник изогнулся бронзовым телом, как живая плоть перед венериным спазмом. В носике светильника тлел желтый огонек — жидкость из огненной реки за ночь не успела иссякнуть. За день светильник наверняка выгорит. Значит, следующей ночью у ЗАГРЕЯ не будет света — сегодня он не пойдет к Флегетону. Лень. ЗАГРЕЙ подумал о предстоящем дне с отвращением, о лежащим за днем нынешним далеком «завтра» — без желания. Предстоящие дни не манили, потому что не обещали ничего. На столе лежали раскрытая тетрадка и перо. Чернила были невидимыми. Но ЗАГРЕЙ умел читать написанное. Тетрадь была исписана уже до половины. Но каждая страница не закончена.
На стене напротив висела картина. Белые струпья краски прорастали из струпьев черных. Изумрудная вода отражала небо. Небо было лиловым. По острым скалам, раня белые нежные ступни, ходил человек в белой хламиде и разбрасывал жемчужины. Они падали в воду и становились каплями крови. В воде плавала нагая женщина и предавалась любовным утехам с морским лупоглазым чудищем. Бледный длинный язык чудовища обвивался вокруг шеи любовницы. Женщина запрокидывала голову так, что глаза ее смотрели на ЗАГРЕЯ. Руки женщины ухватились за роговые гребни на спине твари, ее полные ноги сдавливали скользкие бока монстра.
Внизу холста была краткая подпись. «Вин» — значилось на холсте. Странное имя для художника. Но даже его художник забывал, как только ставил подпись.
— Мерзкая картина, выброси ее, — сказала Пина. Она сварила кофе. Кофе у нее всегда получался горький. Не просто горький — наигорчайший. И сколько сахара ни клади — сладости почувствовать невозможно. Но все же ЗАГРЕЙ пил ее кофе. Морщился, но пил. Другого не было.
— А мне нравится, — сказал ЗАГРЕЙ, разглядывая картину. — К тому же Вин ее скоро заберет.
— Этот придурок в белом похож на моего супруга, — фыркнула Пина.
Он смотрел на Пину и думал, любит ли он ее? Но никак не мог определить, что понимать под словом «любить». Что-то не складывалось. Он любил и не любил. Хотел, чтобы она немедленно убралась из его комнатушки, и страстно мечтал, чтобы осталась. Глядя на Пину, он думал всегда только о себе. Потому что думать о ней было невозможно. Он не знал, как она относится к нему. Он даже не надеялся, что он ей нравится. Много раз он пытался спросить, но слова застревали в горле. Не надо спрашивать — пусть все будет, как есть. Она приходит и остается. Потом уходит. Каждый существует отдельно от другого. Нельзя зависеть от другого… Он вспомнил куклу в колодце двора, захотелось вернуться и бросить ей хлеба. Но ЗАГРЕЙ остался сидеть.
И вдруг сказал, сам не зная зачем:
— Ты не любишь мужа.
— А за что мне его любить? — тут же вспылила она. Он заметил, что в последние дни она не может разговаривать ровно, все время кричит, все время на взводе. Значит, скоро исчезнет. А ему опять ждать. — Он украл и изнасиловал меня. А потом сделал своей женой. Надо же, какая милость! За нее мне с ним никогда не расплатиться! Даже если я буду изменять ему с каждым встречным.
Знал, что не надо было спрашивать! Оказывается, он — первый встречный. И только.
— Почему ты сюда возвращаешься? Из-за плодов граната, да?
— При чем тут гранат? Все это вымысел — на счет таинственной пищи, сожрешь и не можешь уйти. Какая чушь! Сбежать всегда можно, если знать дорогу. Все проще: там я никому не нужна. — Она ела гранаты и разбрасывала косточки. Даже в кровати ЗАГРЕЙ их постоянно находил. Уходя, она всегда оставляет несколько гранатов на столе. ЗАГРЕЙ их съест. Она вернется и будет искать. Она запрещает ему есть гранаты. Но всегда их оставляет. Чтобы было, за что его ругать.
— А твоя мать? — он задавал вопросы без интереса. Ему не было никакого дела до ее матери.
— Ха-ха! Ну конечно, любящая мамочка! Она радуется моему появлению два дня, от силы три. А потом забывает, что я вообще есть на свете. У нее дела. Куча важных дел. Там у них всегда дела. Я когда-нибудь сойду с ума от их дел. И чего они суетятся, если все равно будут здесь? Так что, когда мне становится совсем тошно, я возвращаюсь. Позволяю супругу разок меня трахнуть, а потом иду к тебе.
Он ей не верил. ЗАГРЕЙ никогда ей не верил. Она врала и даже не находила нужным это скрывать. А может быть, она говорила правду? Впрочем, ЗАГРЕЮ было все равно, говорит она правду или врет.
