— Мистер Крэйг, — говорю я мягко. — Отсюда самолеты в Америку не летают? Или вы надеетесь на специальный рейс? Все специальные рейсы уже улетели. Без нас.
У него с локтя свисает аккуратно сложенное пальто. Я начинаю чувствовать себя рабочим классом, в моей старой кожаной куртке и кроссовках. Но я, по крайней мере, не смотрюсь здесь таким чужеродным элементом, как он. Осведомляется эдак светски:
— Вы полагаете, что это правда?
— Крэйг, — говорю я, — весь мир полагает, что это правда. Кажется, Африка только что исчезла с лица земли. Грозу несет прямо к Белому дому.
И тут я вижу, как его лицо с острыми, будто каменными чертами, начинает плавиться, морщиться. Он вцепляется свободной рукой себе в волосы.
— С вами все в порядке? — в этот момент он меня пугает.
— О боже, это какое-то безумие. Безумие…
Теперь его трясет. Держу пари, там, в Израиле, его не трясло.
— Я должен попасть домой, — сипит он. — О, господи, Челси… Челси и дети…
На нас начинают смотреть. Даже в такой ситуации люди еще не утратили любопытства.
— Челси и дети? Да когда вы успели?
— Челси… девочки… сидят в этой дыре в Лексингтоне…. Мне нельзя было заводить семью…
— Крэйг, — шиплю я, — успокойтесь сейчас же, прекратите!
Он плачет:
— Я должен добраться до них, я должен что-то сделать…
— Роберт! Возьмите себя в руки, ради всего святого!
Из-за него погибли два моих друга, а я называю его Робертом. Но, как я уже говорил, логики больше нет в этом мире. Декарт накручивает в гробу круги.
Да ведь он действительно надеялся на специальный рейс. Не мог так легко поверить, что наши страны нас просто бросили. Каждый за себя и Бог за всех. Накладка: Бога нет.
— Мы оба сядем в самолет на Париж, — говорю я четко, как привык говорить, когда даю инструкции. — В любом случае, это единственный рейс, который вылетает за границы России. Я уверен, что в Руасси нет такого борделя. На один из рейсов в США вы все равно успеете.
— В-вы правы, — губы американца слегка подрагивают, но кризис уже прошел, он снова тот агент с непроницаемым лицом. Тот самый, который тогда засветил нашу группу. Для пользы общего дела, разумеется.
А может быть, мы опоздали на последний рейс. Может быть, мы закончим свои дни в этой тесной коробке, затерянной посреди тайги.
Крэйг садится и смотрит в пустоту. Я еще раз благодарю судьбу — за то, что у меня нет ни Челси, ни девочек.
— Ненавижу снег, — говорит он вдруг.
Делать нечего; я прохаживаюсь по квадрату вдоль стен, еще и еще раз огибаю ряды кресел. Мобильник, мою банковскую карточку и все наличные за чашечку нормального экспрессо.
Молодая женщина в косынке сидит, удобно поставив ноги на спортивную сумку и читает книгу. В женщине нет ничего интересного, в сумке тоже. Но она сидит так, будто вполне довольна жизнью. Будто не ждет никакого самолета. Увлечена своим чтением.
Я сажусь рядом. Она отрывается от книжки, улыбается.
— Куда вы летите? — зачем-то мне надо это знать.
— Никуда, — улыбка становится еще шире. У нее очень большие глаза на очень худом лице. Я начинаю понимать. — Мне просто здесь нравится. Вообще-то я должна была лететь за границу. Делать операцию. У меня рак. А теперь, — она кивает на толпу, — я просто читаю и гляжу, как они суетятся. Мне это нравится. Я это считаю справедливым. Справедливым, понимаете?
В глазах у нее какое-то свечение, будто на православной иконе. Мне хочется обнять ее колени, прижаться, помолиться.
— Поедемте со мной, — говорю я. — Если самолет все же взлетит… В Париж. Последний уик-энд. Оргия. Как это вам?
Ты катишься с катушек, Матье Сантерр.
Она смеется:
— Нет. Мне тут хорошо.
Я везунчик. Я родился в рубашке. По замолкшему, казалось бы, громкоговорителю передают о посадке в рейс такой-то до Парижа.
Я доберусь. У меня там нет ничего, кроме родины, но я считаю это достаточным поводом.
Крэйга ведет новая надежда. Он опускается в кресло рядом со мной. Я этому даже рад.
— Мы просим вас пристегнуть ремни, выключить сотовые телефоны… — вещает стюардесса.
Почему она не скажет другого? «Плюньте на ремни, даже если самолет упадет, для нас это мало что изменит, а мобильные все равно не работают…»
— Запасные выходы находятся…
Я гляжу в иллюминатор. Снег все падает, крупными, мокрыми хлопьями.
— Я уволюсь, — вдруг говорит Крэйг.
Стюардесса везет поднос с напитками и кофейником. Аллилуйя. Я спрашиваю, какое у них есть вино.
— Белое, красное, розовое, — оживленно перечисляет девушка.
— Молдавское?
— Да!
— Тогда лучше кофе. — Конец света или нет, я не собираюсь пить это пойло из третьесортной республики. Пусть янки думает, что это — французский снобизм и чванливость. Так, по сути, и есть.
— Девушка, — говорит вдруг американец. — У вас дома кто-то остался?
Она бледнеет. Господи, да ему-то какое дело? Чертова нация психологов. Неужели не ясно — ей не хочется говорить об этом. О том, что дома осталась мама-пенсионерка с маленьким сыном, что муж застрял в другом городе, а у нее это последний рейс, что она вышла к нам, потому что партнерша рыдает за занавеской.
Она хорошенькая, только вряд ли кому из нас это теперь поможет.
Мне такого абсолютно не хочется сейчас. Вот американец — может, он еще успеет добраться до Лексингтона, поцеловать девчонок на ночь и последний раз улечься в постель с Челси. Чтобы доказывать друг другу до последнего, что они еще живы. Странно, заговори со мной раньше о конце света, и я бы не смог представить его иначе, чем в постели. Но теперь у меня совсем другие желания.
— Круассан.
— Что? — встряхивается Крэйг.
— Круассан и двойной экспрессо в «Кафе де Флор», это недалеко от Оперы, — говорю я. — Эспрессо, от которого на стенках остается желтая пена. И почитать «Монд» — свежий, хрустящий, с карикатурой на первой странице. Вы замечали, что здешние газеты пахнут совсем по-другому?
— Она хотела третьего ребенка, — отвечает Крэйг. — А я сказал, что она сошла с ума.
— Знаете что, Крэйг? — говорю я. — Все предыдушие поколения должны были нам завидовать. Мы единственные, кто знает, чем все кончится. Единственные, кто досмотрел сериал до конца. Понимаете?
После кофе я почему-то засыпаю. Отрубаюсь, несмотря на то что в салоне некуда втиснуть ноги, и кресло впивается в тело всеми углами, какими может. Просыпаюсь от группового стона. Объявили — самолет совершает вынужденную посадку в Бресте.
Американец смотрит на меня с осуждением. Я разбазарил два часа оставшейся жизни.
— Какого черта? — самое интересное, что мне хочется только спать, и ничего больше. — Почему нас сажают в Бретани? Что там с Парижем?
