— Ну, Дрозма...— Намир развел руками.— Вы зря принимаете мои слова за намек на то, что я хотел бы получить от вас дистроер. Мне совсем не трудно избежать встреч с лошадьми: они стали редки в наше время... Как странно, ведь ни одно другое животное не обращает внимания на запах марсианина...— Намир взглянул на Руководителя миссий и поправился: — Сальваянина... Вы все еще предпочитаете древнее название? Даже говоря на английском? — Он удивительно замолчал, но, не дождавшись ответа, продолжил: — Должно быть, тяжело приходилось нашим в те времена, когда еще не был изобретен дистроер. Думаю, пять тысяч лет назад стоило бы организовать лошадинную эпидемию и навсегда избавиться от этих чертовых животных... Впрочем, мне они не мешают, а потому, если я и нуждаюсь в дистроере, то только для того, чтобы пореже встречаться с вашими Наблюдателями.
Дрозма, не сумев скрыть отвращения, поморщился:
— Я начинаю понимать, почему вы отказались от должности. Думаю, за всю вашу жизнь вы так и не научились терпению.
— Терпение — наркотик для слабых. У меня ровно столько терпения, сколько мне требуется.
— Если у вас его достаточно, вам не к лицу возмущаться людьми. И давайте не будем продолжать спор — мы все равно не придем к общему мнению... Я спрашиваю еще раз: зачем вы явились сюда?
Намир стряхнул пепел на мозаичный пол.
— Я хотел выяснить одну вещь... Скажите, вы по-прежнему считаете, что человеческие существа могут когда-нибудь чего-нибудь достичь?
— Да, мы так считаем.
— Понимаю... Даже после потери Города Океанов?
— Не надо о Городе Океанов, Намир. Хотя бы из уважения ко мне.— Дрозма помолчал.— Чего вы пытались добиться своей отставкой, Намир?
— Добиться? — Отказник выглядел удивленным.— Впрочем, ладно... Ну, хотя бы удовольствия, которое получает зритель. Разве не интересно наблюдать за беднягами, своими руками плетущими веревку для собственного повешения?!
— Не думаю, чтобы это было правдой. Такая причина не вынудила бы вас повернуть против нас.
— Я не против вас лично,— ответил Намир и вернулся к предыдущей мысли: — я думал, они надели петлю на свою шею еще в девятьсот сорок пятом году, но они до сих пор не повесились.
— Устали, наверное, ждать-то, Намир?
— Да-а-а... Но даже если я не доживу до их конца, сын мой обязательно доживет.
— Сын?.. Кто ваша сальваянская жена, можно узнать?
— У меня нет жены, Дрозма. Она умерла во время родов, сорок два года назад. Ее звали Аджона. Она подала в отставку в семьсот девяностом, но продолжала страдать болезнью, называемой "идеализм", пока я ее не вылечил. К сожалению, мне удалось это сделать лишь частично...— Намир вздохнул на человеческий манер.— Мальчику уже сорок два года, почти взрослый. И потому вы понимаете, что моя надежда засвидетельствовать конец Homo quasi-sapiens зиждется хотя бы на родительских интересах... Кстати, могу я поинтересоваться текущими данными о населении?
— Около двух тысяч, Намир.
— Во всех... э-э... четырех Городах?
— Да.
— Гм... Побольше, конечно, чем наши несколько дюжин просвещенных. Впрочем, ваша цифра вполне может оказаться неверной — вы ведь фантазеры.
— А когда люди исчезнут, вы собираетесь восстанавливать население из нескольких дюжин, Намир?
— Не думаю, чтобы они исчезли полностью. Их чертовски много, Дрозма.
— И у вас есть планы по использованию выживших?
— Ну, старина, я не считаю возможным знакомить вас с нашими планами.
— Закон от двадцать семь тысяч сто сорокового года...
— ... есть шаблонное выражение сальваянского благочестия.— Намир усмехнулся.— Вы не можете использовать против нас этот закон. В конце концов, у нас тоже имеется оружие. Думаю, с небольшой посторонней помощью люди вполне могли бы обнаружить... оставшиеся Города.
— Неужели вы способны предать ваш собственный род?!
Намир молчал.
— Значит, вы считаете Отказников особо просвещенными? — спросил Дрозма после некоторой паузы.
— Да! Благодаря страданиям, скуке, наблюдениями, разочарованиями, истинным контактам... Что может быть более поучительным, чем потери, одиночество и утрата надежды? Спросите хотя бы двенадцатилетнего Анжело Понтевеччио. Он обожал своего умершего отца, ему не с кем общаться, детство он провел в клетке, оторванный от жизни, но тем не менее он вполне образован. Конечно, пока он неуправляемый котенок, котенок в волчьих джунглях. И волки дадут его образованию другое направление.
— Любовь, если вы простите мне подобный оборот речи, более способствует образованности.
— Я никогда не соглашусь с этим. Я видел, какими идиотами становятся влюбленные человеческие существа. Главным образом они, конечно, влюблены в себя, но их не красит и любовь к работе или идеям. Как и любовь к друзьям, лицам противоположного пола, родителям и детям. Вряд ли найдется человеческая иллюзия более комичная, чем любовь.
— Вот как? — сказал Дрозма.— А могу я поинтересоваться, что вы еще делали снаружи?
Намир отвернулся:
— До сих пор наблюдал. По-своему...
— Как вы могли наблюдать, заболев такой ненавистью?
— Я проницательный наблюдатель, Дрозма!
— Вы путаете проницательность с тщательностью. Если сидящий за микроскопом забудет об относительности размеров, он вполне может принять амебу за слона... Коли мне не изменяет память, впервые после отставки вы были замечены нами в восемьсот девяносто шестом на Филиппинах.
— Был замечен? — Намир усмехнулся.— Не знал об этом. У вас повсюду глаза!
— Нам сообщили, что вы обрабатывали испанцев. В Маниле, через день или сразу после убийства Хосе Рисаля[4]. Его смерть — тоже ваших рук дело?
— Скромность украшает мужчину.— Намир снова усмехнулся.— Нет, правда, его убили сами люди. Они прекрасно справились и без меня. Рисаль был идеалистом, а значит, изначально обречен. Его убийство — чисто рефлекторная акция для людей.
— У других идеалистов... Впрочем, полагаю, не хватит и вечности чтобы переспорить вас. Неужели вы не можете сказать о человечестве ни одного доброго слова?
Намир только улыбнулся. Дрозма внимательно посмотрел на него и спросил:
— И даже для Анжело Понтевеччио у вас не найдется добрых слов?
— Вы и в самом деле заинтересовались этим ребенком?! Смех да и только!.. Я уже сказал, он всего лишь котенок. Но я сделаю из него тигра. И ваши прелестные мечты будут погребены под телами захлебывающихся кровью агнцев.
— Вряд ли. — А хотите пари?
Дрозма потянулся к примитивному телефону устаревшей конструкции:
— Как вам угодно! У вас нет шансов на победу. Даже если я пошлю другого Наблюдателя.— Он покрутил ручку.— Не имеет значения, кого я пошлю, Намир. Вам предстоит борьба не с Наблюдателем. И не со мной. Ваш реальный противник — сам Анжело.
