— Если бы это зависело от меня, я бы прожил свою жизнь один, но общине нужны дети. И ты хорошо это знаешь. Ты всегда была разумна, какая муха тебя сегодня укусила?
Серый встал.
— Уже уходишь, Сержик?
— Дела, тетя Нел.
— Надеюсь, мы сегодня больше не увидимся, — пробормотала я.
— Надейся. Надежда дышит до последнего, — он развернулся и направился к выходу. Я смотрела, как он нагибает голову, чтобы не удариться о притолоку.
— Не смей мне угрожать!
Серый даже не обернулся. Хлопнула входная дверь. Я предпочла думать, что это сквозняк.
— Дина, Дина…
— Что, мама?!
— Дурная ты еще. Сержик — лучший из парней твоего поколения…
— Чем же он лучше других?
— Он неглуп и силен.
— Веский аргумент!
— Очень веский. Нам нужны дети. Здоровые дети.
К здоровым Старшие относят тех, кто сам ходит и сам думает, а главное — может иметь детей. Количество рук, ног и голов при этом не пересчитывается. Кого теперь это волнует?
А было время, когда жизнь ребенка не стоила и одного пшеничного колоска.
После Взрыва людей в деревне оказалось так много, что в каждом доме теснилось по три-четыре семьи. Город умер, и больше им некуда было пойти. Сюда пришли те, кто смог выбраться из развалин, не утонул в болотах, кого не сожрало оголодавшее лесное зверье. Почти все они были облученные и обреченные. И очень хотели есть. А есть было нечего, потому что Взрыв весь урожай отправил псу под хвост. Вокруг деревни всю траву подобрали, каждое деревне перетрясли. Многие тогда, в самом начале, умерли, многие погибли позже, так и не приспособившись к новому миру.
Трупы сжигали. Боялись инфекций и увеличения кладбища — при таких темпах смертности — до невероятных размеров. К тому же на второй или третий год рядом с деревней появились волки: страшные, злые и вечно голодные, потому что остальные звери почти все вымерли от радиоактивного заражения. Волки приспособились питаться исключительно трупами и чуяли их даже под землей. Бороться с этой напастью у людей не хватало сил.
Умерших не жалели, ведь они и страдать перестали, и общине их кормить больше не надо. А вот с домашним скотом была настоящая беда: помочь ничем не могли, только смотрели, как мучается… Мясо заболевших животных в пищу не годилось. На вкус такое, что проглотишь, и тут же наизнанку выворачивает. Потому, наверное, и людоедства у нас не было.
Людоедства не было, а голод был. Вот и не ценили детей — лишний рот. Да они и рождаться почти перестали. Долго, очень долго у нас на каждого новорожденного приходилось десять умерших. А на каждого здорового новорожденного — четыре больных. Сейчас во всей деревне только одна улица жилая. И смерть больше не кажется полезной штукой. Потому что, если не будет людей, то что же тогда будет? Но это так, фи-ло-со-фия…
Мама налила кисель в чашки. Какое-то время мы молчали. Кисель был кислым, но я знала, что сахара дома нет, и не будет до осени.
— Ты завела бессмысленный разговор, детка. Община — от слова «общее». Мы зависим друг от друга. У тебя нет выбора. Так же, как нет его ни у кого из нас.
Мать была не права. Выбор имелся. Но только для самоубийц. Не нравится жить в общине — живи без общины. Я видела одного такого. Он убил отца Сержа, и община его изгнала. Когда он выходил за ворота, Серый бросил в него камень. Только камень, хотя в его глазах была ненависть, страшная, как Взрыв. Человек ушел, и только потом я поняла, что его приговорили к смерти, куда более ужасной, чем от удара ножом. Много позже кто-то принес в деревню изжеванные обрывки одежды.
Так что мать моя была не права. Просто о таком выборе как-то глупо говорить вслух.
— Если ты можешь дать общине детей, значит, дашь, — сказала мама, уловив мои мысли.
— А кому они здесь нужны, мои дети?
— Ты не можешь знать, какие дети у тебя родятся.
— Если они будут похожи на меня…
— Они будут похожи на тебя и Сержа. Значит, они будут сильными и умными. Они смогут выжить в этом мире и продолжить род. Это — главное.
Я сделала очередной глоток, посмотрела на мать. Она одна из немногих детей, переживших Взрыв. Ей почти семьдесят, а выглядит не старше тети Риты, как будто застряла где-то в своей молодости. Она сказала мне однажды, что просто запретила себе стареть, и так, мол, страшная. И все, не стареет. Только исхудала сильно, как река после мертвого сезона, а ходит тяжело — ноги болят. Кожа мягкая, тонкая и вся в мелких крапинках Мама называет это веснушками, но я знаю — это от первых дождей после Взрыва. Раны у нее плохо заживают, и всегда шрамы остаются, даже от легких царапин. На лбу один, широкий, красный. Когда Взрыв случился, ее толчком с кровати на пол сбросило, вот и разбилась сильно. А вокруг глаз — черные круги, такие, что бровей не видно. Облучение. По-разному, но оно, проявляется у каждого в деревне. У каждого, кроме меня.
— Почему я родились такой, мама?
В общине ее долго считали бесплодной, поэтому мое рождение стало для всех настоящим чудом. Говорили, что быть такого не может — и родила поздно, и ребенок здоровый. То есть абсолютно здоровый. Говорили, девочка не выживет, не приспособлена. Не может быть, но вот было. Не должна была жить, но выжила. Отец умер через год, и я его совсем не помню. Зато помню бабушку, которая похоронила своего мужа, двух сыновей и много кого еще, а умерла, когда мне исполнилось девять. В отличие от мамы, она любила рассказывать о прошлом и считала, что мы обязательно должны вернуться в Город Но ее мало кто поддерживал.
— Почему я родились такой? — повторила я вопрос, чувствуя, что мама не хочет отвечать.
— Не знаю, Дина, — она раздраженно нахмурилась, — Ты до сих пор об этом переживаешь?
— До сих пор? — я чуть не подавилась киселем. — Представь себе! Я ведь не похожа на них, — я махнула рукой в сторону двери, через которую недавно вышел Серый. — Думаешь, они это забыли? Как бы не так!
— По-моему, Сержу абсолютно все равно, похожа ты на него или нет. Кроме того, никто ведь не показывает пальцем на Дрю…
— Спасибо за сравнение!
Дрю — огромный, волосатый, добрый, совсем глупый и очень сильный Эдькин младший брат. Мы используем его для перевозки тяжестей, на большее он все равно не способен.
— Ничего уже не изменишь.
— Так ли уж ничего?
— О чем ты говорить?
Я потерла нос, сделала пару глотков из чашки и спросила, наконец, о том, что меня давно мучило:
— Скажи, а может так быть, что там, за лесом, есть люди… Такие, как я? — Нет!
Ответ матери был резким, испуганным протестом. Я поторопилась продолжить, пока она не прервала мои рассуждения и не выпроводила из-за стола.
