Ну, а папа Веня рассказывал что-то длинное и очень-очень путаное, чего Мотя вообще не понимал. Но папа говорил так складно, красиво и увлеченно, что становилось ясно: впереди всех ждет действительно прекрасное будущее! И Мотю в том числе. Жаль только, мама не дожила...
Конечно же, Мотя верил взрослым - ну, как мог маленький мальчик не верить собственной бабуле и уж тем более - идейному папе?! Разумеется, все будет хорошо, и все друг друга любят. Ну, разве что кроме буржуев всяких да врагов народа. А также Мишки из третьего-"бэ", который вечно задирает младших. Но с Мишкой успешно справлялись учителя во главе с папой. Враги народа сидели там, где им определил сидеть мудрый товарищ Сталин. А от буржуев всевозможных мирных людей защищала непобедимая Красная Армия - как вот от белофиннов, например...
Теперь же, с началом войны выяснилось, что не все в мире столь идеально, как представлялось Моте со слов взрослых. Немецкие фашисты оказались не такими уж верными друзьями Советского Союза, как писали перед войной газеты. Немцы регулярно бомбили Киев, а теперь даже готовились ворваться в город. И самое страшное: единственный теперь взрослый человек в их маленькой семье - всегда и во всем твердо уверенный, идейный папа Веня совершенно не был готов к подобному обороту! Когда наши войска наконец покинули город, и одни-единственные сутки Киев, фактически, стоял вообще ничейным, как бы вне войны, бухавшей снарядами далеко за околицей, папа Веня еще на что-то надеялся... хотя не совсем понятно, на что именно.
А вот вступление немцев в Киев стало для него настоящей катастрофой! В тот день он так и не вышел на улицу. Сгорбившись, сидел он, почерневший и сильно осунувшийся, в углу кухни и не отвечал на вопросы Моти, который хоть и старался не приставать к отцу, чувствуя неладное, однако вовсе удержаться от расспросов не мог. И только под вечер, когда проголодавшийся Мотя в который уже раз дернул его за рукав нестираной рубахи и спросил:
- Па-ап, а когда мы будем кушать? Я голодный, - ответил нечто странное, причем совершенно невпопад:
- А знаешь, сынок... сегодня ведь Новый Год!
- Какой еще Новый Год?! - опешил Мотя, отлично знавший, что до 1 января еще очень далеко. И внезапно испугавшись, что папа сошел с ума, закричал сам не свой: - Папа! Пап-ка!!! Ты что?!
- Не бойся, сынок, - как-то очень тихо и на удивление спокойно ответил такой идейный папа Веня, - не бойся. Это Рашашонем, еврейский Новый Год. Дедушка Ицик... А я никогда...
Глаза у папы странно заблестели, голос задрожал, он будто бы подавился словами, но собрался с силами и промолвил:
- Раз Новый Год, то у нас начинается новая жизнь. Вот, сынок, наши оставили Киев, хотя товарищ Сталин приказал держаться до последнего. Но последний солдат не умер на улице. Последние ушли - а нас... бросили на произвол судьбы. Если нас даже свои предают... А такого никогда... Ни-ког-да-а-а...
Папа вновь сглотнул, поднял руку, покачал в воздухе оттопыренным пальцем и со странной интонацией сказал:
- И тут - Новый Год. Новый, понимаешь?.. Что-то будет с нами новое. Что-то невиданное. А вот что? Эх-хе-хех, узнать бы...
Но что именно будет, папа так и не сказал. И Мотя наконец-то отстал от него, изумленный тем, что такой образованный и авторитетный человек, как его папа, впервые в жизни чего-то не знает. Мальчик поужинал тем, что нашел в буфете на кухне, и остался доволен хотя бы этой малостью.
Впрочем, в первые дни немецкой оккупации ничего нового и слишком уж неожиданного вроде бы не произошло. Правда, некоторых граждан, которые принялись грабить магазины, немцы для острастки пристрелили либо повесили... Но, по крайней мере, с Мотей и с папой Веней все было в полном порядке.
Однако потом стали сами собой взрываться дома на Крещатике. В центре города началась паника, волны которой прокатились по всему городу, достигнув и Подола.
И вот тогда в одночасье все заборы и телеграфные столбы оказались оклеены листовками, содержавшими печально знаменитый приказ: "Всем жидам города Киева..."
* * *
- Сегодня Судный день, и нас будут судить за дела наши.
Это было первое, что услышал Мотя от папы, когда они подошли к дверям квартиры. До того папа Веня не проронил ни слова: растолкал сына еще затемно, напоил морковным чаем с краюхой хлеба, помог Моте одеться, оделся сам, взял приготовленные с вечера пожитки (старенький фанерный чемодан и вещмешок) - и все в полном молчании.
А теперь вдруг заговорил.
Да еще о каком-то суде.
- Что будет? - переспросил пораженный Мотя.
- Суд над нами. Как сказал бы дедушка Ицик, суд над евреями свершается в Рашашонем, а приговор выносится на...
Тут отец внезапно умолк с полуоткрытым ртом, так что Мотя вынужден был подергать его за полу осеннего пальтишка, чтобы вывести из ступора. Мотя и сам помнил, что дедушка Ицик говорил так, но ведь идейный папа Веня никогда не повторял за дедушкой подобные глупости, как вдруг сегодня... С чего бы это?!
- А? Что? Ах, да... Приговор выносится на Йом Кипур. Ты не понимаешь, что это такое. К счастью, - папа Веня через силу улыбнулся и добавил как-то растерянно: - А я вот понимаю. Я еще помню, как таким же маленьким мальчиком, как ты, меня научили...
Он замолчал, внимательно посмотрел на Мотю, вдруг потрепал его по курчавой головке и сказал:
- А впрочем, сынок, не слушай. Я просто расклеился за последнее время. Товарищ Сталин приказал ведь держать Киев любой ценой, а наши-то и не удержали. Вот я и расклеился... то есть, очень сильно расстроился, сынок! Так что все это не имеет абсолютно никакого значения...
- Что не имеет? - не понял Мотя.
Отец присел перед ним на корточки и, глядя прямо в глаза, ответил честно, словно взрослому:
- Да все это. Говорю же, расстроился я. Очень расстроился, пойми!.. Кроме того, все наши близкие уже умерли: бабушка Дора, дедушка Ицик, мама. Одни мы с тобой остались. Но я, конечно, не имею права так говорить, потому что обязан позаботиться о тебе. Так что прости меня, малыш, если что не так. Я виноват - прости.
Это было настолько необычно (то, что умный взрослый папа Веня просит прощение у него, маленького мальчика), что Мотя вновь опешил. А отец как-то виновато заглядывал ему в глаза и таинственно нашептывал:
- Ты прости меня, сыночек! Простишь, а?!
И тогда, справившись с замешательством, Мотя проговорил:
- Конечно, папа.
И добавил то, чего и сам от себя не ожидал, но что родилось где-то в глубине души:
- И ты меня прости, папочка.
Большие карие, немного навыкате глаза папы Вени как-то странно выпучились, на лице появилось такое выражение, точно он собирался воскликнуть в приступе восхищения: "Вот это да-а-а!.." Впрочем, держалось это выражение лица всего пару секунд.
