— Да, Георгий Алексеич, — вымолвила она с какой-то восточной покорностью, и в то же время что-то веселое, лукавое мелькнуло в темных ее глазах.
— Ты только посмотри! Послушай! Сердце!
— Где?
— Да тут!
И Алексеич почему-то ткнул пальцем в безликий серый шкаф, как будто чудо относилось к этому шкафу, и там в самом деле объявилось настоящее стучащее живое сердце.
— Так там ребенок, — с лукавою улыбкой и нимало не удивляясь, сообщила Катерина.
Казалось, врач и сам наконец поверил.
— Зачем вам ребенок? — спросил он с какою-то тоскою, вглядываясь в Асино лицо, будто силился что-то разглядеть, разгадать.
— Не знаю… — Ася недоуменно вздернула плечи и тут же вся скрючилась от накатившейся боли.
— Катерина, ты что-нибудь понимаешь? — обратился Алексеич вновь к черноглазой.
— Понимаю, Георгий Алексеич.
— Да? Занятно. А как же открытие века? Живые вещи? Что ж теперь, возврат к старому, да? А мы?…
Он отстегнул ремни и махнул рукой, отпуская: идите, мол…
И уже одной Катерине, решив, что Ася вышла и не слышит, сообщил, вздыхая:
— А моя очередь на видик так и не подошла.
— Так вам холодильник в том году достался…
— Так в том году!..
* * *
В коридоре на каталке, накрытая линялыми от частых стирок одеялом, лежала женщина с хвостиком. Лицо было влажное и мятое, и волосы тоже влажные, и косами свесились на одну сторону. В изголовье, под клеенку затолкнутые, высовывались тапочки.
Ася остановилась.
— Ну как?
Женщина разлепила глаза, мутная мгновенная улыбка скользнула по белым губам.
— Он там… — она повела глазами, показывая в сторону ближней комнаты. — Показали сразу же. Как родился. Еще в этой, в смазке. Противный, — женщина судорожно вздохнула. — А потом, как обмытый принесли… Такая прелесть! Маленький, конечно, очень. Но подрастет.
Женщина прикрыла глаза. В белом больничном свете лицо ее казалось прозрачным до синевы.
Ася оттолкнулась от каталки, как от пристани, и поплыла дальше по коридору, разгребая руками воздух, будто в самом деле плыла. Остановилась перевести дыхание. Против были двери. Как раз той комнатки, куда выносят рожденное. И тоже, как всюду здесь приоткрытые. В комнате, кроме ярко-белого, горел еще вовсе мертвый, синий свет. У стен — столы. Человек в белом халате склонился над чем-то… кем-то… Ася потянулась было разглядеть, но тут взгляд перебило — приметила она то, о чем говорила женщина на каталке, блаженно и умиротворенно улыбаясь. Маленький, темно-красный, прочти вишневый корпус. Темно-зеленый, слабо светящийся — значит, живой — экран. Новорожденный телевизор со смотанным и перевязанным, как пуповина, шнуром на боку. Тут же прилеплена — в трех местах — бирка с номером и фамилией матери. Ася почему-то вздрогнула и попятилась. Ей показалось, что телевизор сейчас закричит. Но в этой комнатке было тихо. Кричали — только там, до рождения. А после — тишина. Это-то так и поражало. Не было слабого, первого в жизни — ля, ля, ля… Требовательного плача существа, утомленного первым серьезным усилием.
Придерживая руками живот, Ася вернулась назад, в первую комнату. Здесь осталась только одна женщина — на койке у окна, у которой ожидался диван. Теперь ее наконец удостоили вниманием. Возле койки стояли двое — Георгий Алексеич и акушерка, но не Катерина, а та, что не вылезала из-за стола, сидела, покачивая полной ногой в лакированной туфельке.
— Соглашайтесь на кесарево, — хмуро бубнил Георгий Алексеич, и с тоскою оглядывал комнату, в которую пока больше никто не прибывал.
— Фиг вам! — взвыла женщина, вновь вскидываясь на кровати от очередного приступа боли. — Хитренькие какие! Диванчика моего захотелось! Нет! Нет! Нет!
Георгий Алексеич отошел от нее с кислою миной.
— За сегодня — ни одного отказа, — торопливым шепотом сообщила акушерка. — Поумнели все. За большое не хватаются, рожают поменьше и подороже. Ну разве что какие патологии. Так ведь с патологией — так и работать будет хреново…
На секунду она запнулась, и, бесцеремонно глянув на Асю, почти не сбавляя голоса, спросила:
— А эта? Точно родит? Без кесарева?
Георгий Алексеич мельком глянул на Асю и, отвернувшись пробормотал негромко:
— Да хоть и с кесаревым, вам ее добычи не надо, — и, повернувшись к женщине с диванчиком, проговорил хмуро:
— Ну, вставай, пошли…
* * *
Ася лежала и прислушивалась. Ей казалось, что сейчас из родилки должны раздаться дикие вопли. Но было как будто тихо. Относительно, конечно. Из-за дверей прорывались отдельные вскрики и фразы. Надо всем доминировал низкий женский голос.
Потом возник какой-то переполох, движение.
Короткий взвизг, и — как будто тишина. Холодная. Без жизни… Это Ася почувствовала отчетливо…
Больше Ася ничего не поняла. Когда ее повели в родилку, навстречу попалась акушерка с тазиком, наполненным опилками, щепками, и лохмотьями, пропитанными кровью. Это все, что осталось от диванчика. Пришлось распилить. Медициной такое допускалось…
…Единственный ребенок родился утром.
