…Тогда, на катере, Улдис подумал: «Вот так она всегда меня ловит. Всегда? Весь полет. Я вынужден обдумывать каждое свое слово более тщательно, чем когда бы то ни было. И я уже, честное слово, плохо помню, что было со мной до полета. Как будто всю жизнь смотрел в карие глаза Виолы и напряженно подбирал слова для разговора. Виола никогда не хитрит, и я «ловлюсь», попадаю в неловкие ситуации со своим профессионально изощренным мышлением именно благодаря ее прямолинейности. Что, если бы полет происходил сто лет назад, на релятивистском звездолете, и мы с ней действительно летели бы всю жизнь? Как летят еще где-то прадеды, которых наши современники снимают с медлительных кораблей или ждут в местах назначения…»
— У нас нет другого выхода, Ви. Надо же как-то исследовать Икс. Если будем ждать, пока появятся лучшие методы исследования, так ничего и не дождемся, просто остановится прогресс науки. Ясно? Новые методы можем создавать только мы сами, и только всесторонне проверив старые, на базе экспериментального материала.
— Но ведь там могут погибнуть целые населенные галактики! Это стоит прогресса твоей науки?
Улдис попытался отшутиться:
— А-а, карамазовский вопрос…
— Стоит или не стоит, Ул?
— Еще не факт, еще далеко не факт, что Икс действительно Вселенная.
— Все равно! Раз есть хоть один крошечный шанс, нельзя трогать Икс! Нельзя!
Вот такой он ее просто обожал. У него дух захватывало, когда Виола, разрумянившись, ослепительно сверкая карими глазищами, обрушивала на Улдиса порыв радости или гнева.
— …В конце концов, сам Бьернсон должен быть против! Это… это чудовищно, это будет самое большое преступление в истории! Я заставлю Совет Координаторов выслушать меня, подниму все Круги Обитания! Вы считаете, что разведчик не имеет права голоса, что он — раб интеллектуальной элиты!.. Даже если меня никто не поддержит, имей в виду: в день эксперимента я поставлю свой корабль между излучателями и объектом Икс!
«И заставишь, и поднимешь, и поставишь свой корабль, если захочешь, кто перед тобой устоит, звезда моя!» — мысленно восторгался Улдис. Хотелось уткнуться ей в колени и со всем, со всем заранее согласиться. Но мужское самолюбие приказывало не поддаваться, переспорить, победить:
— Как это все нелепо, милая моя! Двести лет назад Фридман считал, что некоторые элементарные частицы тоже могут быть микровселенными, галактиками, с разумной жизнью. Но из-за этого никто не перестал строить ускорители, сталкивать частицы друг с другом! Так почему же мы должны, в угоду отвлеченным домыслам, отменять реальный физический эксперимент?
…Позже, с орбиты катера, они увидели однажды зрелище, неправдоподобное даже с точки зрения разведчика. В изумрудно-зеленом проливе между островами столкнулись две лавины болотных тварей, словно каждый из островов выслал свою армию. Плесень была взбаламучена, пролив быстро стал грязно-бурым, и в нем возилось что-то, казавшееся сверху массой свежих потрохов. А на следующий день плесень опять затянула пролив, и острова соединила, словно мост, выросшая за ночь, лесная перемычка…
…Сейчас же остров пытался всей своей силой раздавить гравиход. Из тесноты стволов, чьи кроны напоминали бурую цветную капусту, изо всех щелей живой, волнующейся чаши поползли, будто взбудораженные пожаром, темные, липко блестевшие тела. Природа, подобно гениальному живописцу, не придерживавшаяся никакой определенной школы, — природа под низким небом сырого и жаркого мира занялась сюрреализмом.
Гравиход, повинуясь пальцам Виолы, с быстротой мигания резко увеличивал и уменьшал тяготение вокруг себя, то высоко подбрасывая атакующую массу, то обрушивая ее со стократно увеличенным весом на поверхность воды, на берег. Так двигался гравиход, по касательной взлетая над берегом, и лес рывками расступался и смыкался под его днищем, как шерсть, в которую дуют.
А затем атака прекратилась, только новые летуны-наблюдатели стайкой взмыли из чаши взамен уничтоженных, повисли парашютиками, надуваясь…
…Заканчивая болезненно-напряженный разговор, Виола сказала категорически:
— Я знаю долг разведчика, и я выполню его. Ваша группа получит все необходимые данные. Но если мы вернемся, я тоже сделаю все, что обещала.
Разведчики никогда не говорили — «после возвращения», а всегда только: «если вернемся». Нелюбовь загадывать на будущее превратилась у них в суеверие, так же, как привычка напутствовать друг друга фразой: «Большой удачи, легкой смерти». У Виолы шансы прожить еще год были в десятки раз меньше, чем у десантника, проходившего по следам разведки; в сотни раз меньше, чем у строителя, с целым флотом являвшегося в мир, изученный разведкой и освоенный десантом. Улдис почти не надеялся, что его связь с Виолой продлится дольше полета. Разведчики жили мгновением; к тому же он прекрасно чувствовал, что восторг первых дней угас у Виолы, наделенной как способностью увлекаться, так и изрядным скепсисом, — угас и сменился разочарованием, равнодушием. Может быть, она искала ведущую опору? Человек эпохи абсолютистских кораблей никогда не чувствовал необходимости что-либо скрывать, поэтому Улдис знал во всех подробностях историю недавнего странно однобокого, «духовного», но тем не менее очень яркого романа Виолы. Романа с еле живым, начиненным протезами биологом Куницыным на планете Химера, где оба они — Виола и Куницын — налаживали контакты с негуманоидным разумом. В описаниях сердечной подруги, да и в космических хрониках, Куницын выглядел святым: сплошной научный подвиг, постоянная игра со смертью, редкая самоотверженность. Вот это был экземпляр мужчины, подходящий Виоле. А он, Улдис? В минуты самых жарких объятий он ощущал себя лишь халифом на час, ловким говоруном, подвернувшимся в момент женской слабости… или, что еще менее лестно, опустошенности.
Куницын умер, успев изменить всю жизнь Виолы, — именно после его смерти она бросила десантную базу на Химере и страстно занялась разведкой. Куницын умер, но образ его царил. Это было обидно — чувствовать, что никогда не сравняешься с покойником, что к близости с тобой только снисходят.
И Улдис окончательно замолчал после холодных, твердых слов Виолы, ставивших под сомнение возможность эксперимента. Молча выплеснул остатки чая в утилизатор, бросил обе чашки в моечный шкаф и занялся полетными расчетами. Но не успел он еще положить пальцы на биопанель ввода, как его шею вдруг обвили гибкие руки, и шелковисто-сухие губы Виолы прижались к его щеке…
…Испуганно дернулись губчатые осклизлые стволы, росшие словно из сплошного ковра пористой резины. Жирные ползучие канаты вобрали свои белесые, слепо шарящие по воздуху отростки. Гравиход мягко лег на днище в центре острова. Лес окружал большую, голую, болотистую равнину, красновато-бурую глиняную топь, на которую по краям наползали живые языки резинового ковра. Не показывались перепуганные твари, и даже бесстрашные летуны деликатно парили в отдалении. Машина выбросила паучьи ноги эффекторов, вооруженных бурами. Предстояло взять на разной глубине образцы грунта.
