Седьмая ночь подходила к концу в полном молчании, потому что никто из них уже давно не разговаривал.
Окостеневшие или сорванные голосовые связки онемели.
Как перед началом великого роения, приведшего их на Ситаб, когда они общались без слов, они могли обходиться без них и сейчас, но каждый арф мог разделить с другим лишь отчаяние. Молча направились они к Дому тел.
Оставшись один на Плато Воспоминаний, Мирталь следил за жалкой процессией тел, которые, хромая и трясясь, влачились вместе с блестящими одеждами, призванными скрыть следы разложения. Он не знал.. сколько кругов сменилось с тех пор, как он прибыл на Ситаб, одержимый жадностью в нoчь атаки, ознаменовавшей конец мира условностей, но одряхлевшее тело заставляло его чувствовать себя пресыщенным, полным отвращения к себе и себе подобным. Оцепеневшие ноги отказывались его нести. Он ненавидел свои золотые костыли, золотую маску с глазом из сапфира, серебряную пластину, покрывавшую грудь - и не хотел начинать все сначала. Но вдруг он поймал себя на том, что ненавидит все по-иному, чем это было раньше, когда он разделял чувства, одушевлявшие занимаемое им тело. С удивлением почувствовал он, что его наполняет гнев, принадлежащий не телу, а ему самому. То, что тело больше не в состоянии было испытывать гнев, его не удивляло (смерть лишила его всего, и лишь арф знал, что это существо, составленное из золотых протезов, переживало последнюю великую любовь, расцветшую на развалинах Ситаба), но открытие ненависти его поразило. Ненависть с каким-то особым вкусом, не позволявшая ему волноваться, когда он ее ощущал, и (Мирталь вспомнил недоумение, охватившее его в момент, когда он ее почувствовал) требующая принятия решения. "Но ведь оно уже принято" - подумал он, всем существом погружаясь в наслаждение, которое давала ему эта ненависть, активная ненависть к разукрашенным развалинам предоставленного ему тела, к реальным формам существования арфа Мирталя, ко всем остальным телам и их безответственным захватчикам. Это была трезвая ненависть, что больше всего отличало ее от ненависти тех тел, которые он использовал, это была его ненависть, и лишь он мог ее укротить.
Тогда, стоя на плато, окруженном красными статуями, он вновь устремил свой взгляд на бледный, едва видимый мир, и снова приблизил его к себе. Усилие было сейчас меньше, потому что не нужно было лгать.
Вместо красного появилось желтое солнце, и даже не солнце, а маленькая, серебрящая все вокруг луна.
Перед помертвевшим лицом Мирталя проходили высокие стены с башнями и воротами. По узким улицам сновало больше тел, чем требовалось арфам, и, глядя на них, наблюдающий со злорадством думал о тех, которые не были больше даже тенями - сейчас, когда в Доме тел исследовались их обреченные каркасы.
Потом невидимые глаза остановились на парке дворца, открытого им еще раньше, во время опыта, который он утаил и который воодушевил его ненависть.
Стоя на каменном балконе, девушка протягивала руки к юноше, который смотрел на нее снизу, и, не зная языка, на котором они говорили, Мирталь все же понял ее слова: - Ромео! О, зачем же ты Ромео! - шептала она .. . отрекись навеки от имени родного ... взамен его меня возьми ты всю!
- Ловлю тебя на слове: назови меня любовью -и вновь меня окрестишь! -взволнованно произнес юноша.
Слова пели, чувства ожившего тела передавали Мирталю аромат цветов, тишину ночи и силу любви, но смерть лишила его воспоминаний, и лицо мумии не имело права вздрагивать. Поэтому Мирталь прервал контакт, и картины третьего мира желтого солнца исчезли с Плато воспоминаний. "Дурачок, подумал он, -ведь это -моя ненависть!" Никто ему не возразил. Тогда он растянулся на черных плитах и, отбросив маску и золотые костыли, сорвав с груди серебряную пластину, позволил последнему влюбленному Ситаба умереть навсегда, запечатлев тем самым конец арфов.
