Захлопнув регистрационную книгу, я медленно побрел по длинному холлу, мимо деревянных столов и кресел.
Да, это настоящее дерево! Подошел к одному креслу, положил руку на спинку--такое чувство, будто меня вдруг коснулся слабый отзвук той живительной силы, что заставляла когда-то расти дерево. Падающий сверху свет тусклым отблеском отражается на полированной столешнице. На ней видны вырезанные ножом инициалы, какие-то символы... эта вершина когда-то манила к себе туристов--еще до того, как горы объявили закрытой военной зоной; раньше люди поднимались сюда из долины, этот отель -- один из немногих архитектурных памятников прошлого, переживших катастрофу...
Я перехожу в столовую... Что это, шорох? Остановился, прислушался... нет, ничего. Однако стоило мне сделать несколько шагов, как снова послышался какой-то шум: легкий стук, скрип двери, заглушаемый звуком моих шагов. Я снова замедлил шаги... Неужели померещилось?
Столовая пуста, включены лишь три лампы... На столике возле буфета оставленная кем-то тарелка, стакан, ножи и вилки. На тарелке--остатки паштета, на дне стакана--коричнево-желтый молочный напиток.
Я задумчиво взял из автомата пакетик шоколадных конфет, сунул в рот сладкий кубик.
Значит, здесь в самом деле есть еще кто-то. Но кто? И почему он скрывается? Правда, Эллиот просил не привлекать к себе внимания. Ведь мы в каком-то смысле изгои, поэтому любые наши действия вызывают естественное подозрение. К тем, кого оправдывают за недостатком улик, сейчас относятся не лучше, чем прежде. Так что не зря нас рассовали подальше друг от друга, предоставляя каждому возможность занять то место, которое больше соответствует его способностям, чтобы он мог принести максимальную пользу обществу. Впрочем, наши встречи или какие-то иные контакты не ограничены, например, никто не возражал против того, чтобы мы поддерживали связь по радиотелефону. И все-таки Эллиот просил быть осмотрительнее; у него были на то серьезные причины.
Никак не могу успокоиться. Хожу по коридорам, поднимаюсь и спускаюсь по лестницам. Останавливаюсь то у одного, то у другого окна--всюду одна и та же картина: снежная круговерть, сквозь которую временами проступают размытые очертания гор. Через стекло и стены доносится глухое завывание--голос разбушевавшейся стихии. Здесь, внутри, тепло и тихо, я чувствую себя очень уютно и в полнейшей безопасности. Я устал и испытываю какое-то умиротворение. После долгих лет напряженной работы это первая более или менее продолжительная передышка. Расширение станции, монтажные работы в невесомости, прием посланных с Луны транспортов со строительными материалами, беспричинная, но неодолимая боязнь сорваться и унестись в космическую пустоту... а ведь я не отличаюсь тем фанатичным энтузиазмом, который переполняет нынешнюю молодежь. Забавно, я говорю "молодежь", хотя среди монтажников немало людей в возрасте; несмотря на воздействие космического излучения, от которого нет надежной зашиты, они обычно доживают до пятидесяти, а то и до шестидесяти лет. По сравнению с ними я молод, но если брать абсолютное время, то мне около двухсот лет. Может, в этом все дело? Не здесь ли кроется причина моей усталости? Я бы с удовольствием вернулся сейчас в свою уютную комнату, полежал, вздремнул... Если бы только не эти сны, которые мучают меня и не дают успокоиться. Двести лет космического холода все-таки не прошли бесследно; разве можно очнуться после такого испытания и жить как ни в чем не бывало?
Не знаю, сколько времени я бродил так. Повсюду горели плафоны--что-то вроде постоянного аварийного освещения. Здесь нет нужды экономить электричество, ядерный реактор ни на миг не прекращает своей работы, хотя и работает сейчас на минимальной мощности -- только чтобы не прерывать цепную реакцию.
Спустившись в холл, я увидел в дальнем углу какую-то фигуру. Подошел поближе и по длинным светлым волосам сразу узнал Катрин. Погруженная в свои мысли, она глядела в окно: в падающей оттуда полосе света безостановочно кружились снежные вихри.
Катрин повернулась и на миг показалась мне совсем незнакомой. Лишь через несколько минут я пришел в себя и вспомнил, как все мы переменились, и я сам--тоже. Возможно, именно поэтому и она не сразу поздоровалась со мной. Я протянул ей руку. Узкое лицо... на десять лет моложе, чем запомнилось мне. Несколько лет подряд я видел ее только в роли Катрин Блийнер, то есть с лицом Катрин Блийнер и манерами Катрин Блийнер. К подлинной ее внешности я еще не привык, я ведь знал ее такой только со времени нашей последней встречи на суде. Сейчас она показалась мне гораздо привлекательней, в ее облике было что-то девическое. Мы сменили и свою внешность, и свою внутреннюю сущность, словно маску. Это новое чувство, к которому всем нам еще надо, наверно, привыкнуть.
-- Привет, Рихард!
Даже голос Катрин, прежде такой знакомый, показался мне изменившимся. Мы обменялись ничего не значащими словами--это был, собственно, лишь предлог, чтобы освоиться с новой ситуацией.
-- Здесь есть еще кто-нибудь? Эллиот? Эйнар?
-- Не знаю. А ты давно тут? Это ты была в столовой? Катрин покачала головой.
-- Я прилетела утром. Других пассажиров в ракете не было. Может, кто-то прилетел раньше меня?
-- Возможно. Еще два-три дня назад здесь было полно народу. Если кто-нибудь остался в своей комнате, он может скрываться хоть целый месяц --никто им не поинтересуется. Возможно, они и здесь. Поискать их, что ли?
-- Зачем? Спешить некуда. Тем более мне все равно нужно время, чтобы немного свыкнуться со всем...
Она кивнула куда-то в сторону, и я понял, что она имеет в виду не отель, а наше положение. Положение людей, возвратившихся на Землю--и уже чужих здесь.
Катрин занимала комнату на втором этаже. Мы перекусили в буфете, и она вернулась к себе.
Я нашел в холле кресло поудобнее и уселся в него, испытывая наслаждение от того, что передо мной настоящий деревянный стол. Там, снаружи, то и дело налетали порывы ветра, и тогда стекла дрожали и звенели. Тусклые рассеянные светильники почти не давали теней; глаза у меня вновь заслезились, взгляду не на чем было остановиться, и приходилось напрягать зрение, чтобы разглядеть хотя бы очертания предметов. Все здесь устойчиво и вполне осязаемо, но предметы кажутся прозрачными, невесомыми, ирреальными. В комнате тепло, а меня знобит. Я ни на минуту не забываю о бесконечном пространстве, центром которого стало это случайное место, куда я попал; время, лишенное измерений, может бешено мчаться, а может почти замереть. Я чувствую, меня одолевает сон и сеть сновидений опять пытается опутать меня. Но я еще не настолько устал, чтобы не сопротивляться, я могу сделать над собой усилие и сосредоточиться на чем-то другом. Например, думать о Земле и космосе, о прошлом и будущем.
