Посмотрите внимательно, мессиры, сколько клириков взял с собой в священный поход Боэмон, князь Тарентский? Правильно, ни одного. В сицилийском да нормандском войске редкие епископы вроде Арнульфа де Роола только и высматривают, как отхватить себе бенефицию на отвоеванной земле. Каков исповедник, таков и князь, как говорят у Боэмона за спиной... кто? Покажите мне этих негодяев! Да все, кому не лень, говорят, мессир Боэмон, а всех вы не перевешаете. Только в войсках благочестивого Годфруа да Раймона пестрят черные и белые монашеские рясы - клирики, известные своей святой жизнью, нужны в походе едва ли не больше солдат, кто-то же должен отправлять Господню службу - каждый день, несмотря на усталость, на голод и лихорадку, на то, что безоружные, неодоспешенные монахи гибнут быстро, как птицы на охоте, от шальных стрел, от сарацинского оружия... Но кто-то же должен возносить в руках белую облатку, говорить - Тело Христово, и вкладывать кусочек хлеба в жадный, обрамленный грязной бородой рот рыцаря, которому завтра - лежать мертвым в сухих палестинских песках.
И мало бы для этой службы одного отца Адемара Монтейского, нашего Турпина, прелата при оружии. Уже под Антиохией был болен и слаб Адемар, надежда рыцарей, паладин Христов, друг Папы, епископ Пюи... Да, епископ тоже провансалец. И кому, как не провансальцу графу Раймону, своему ровеснику (ну, почти ровеснику), святой отец предписывал роль военного вождя всех христиан в заморском странствовании? Кто, как говорят, был третьим из троих великих друзей, высказавших миру саму идею святого Странствования, как не граф Раймон? Говорят, и не лгут, должно быть - хотя окситанцам и приврать недолго - что долго они говорили они втроем в Сен-Жилле, в графском дворце, пока не составили наконец вместе богодухновенную речь, ту самую, от которой кричала толпа христиан, как единым горлом: "Deus lo volt!"2
Ло волт-то Он ло волт, но любым ли образом достигнутого?
Епископ Адемар вот говорил, что не любым. Но что проку теперь взывать к его властному слову, если лежит теперь епископ Адемар в постели в одной из восточных башен, и не то что мессу служить или носиться на белом коне перед войском, вдохновляя бойцов - и руку-то для крестного знамения поднять может с трудом! Белый конь - привилегия Папы, и алый плащ тоже, но здесь, в Святой Земле, Адемар есть голос Папы, вот и право на алое и белое к нему от Папы пришло. Только что проку - белого коня, кажется, уже съели, а алым плащом сейчас, в середине злого лета, укрывался дрожащий от внутреннего холода епископ, когда все остальные изнемогали от душащей жары. Мало голода - еще и лихорадка навалилась на благочестивого легата, какая-то новая лихорадка, не та, что свирепствовала снаружи, когда мы были еще осаждающими, а не осажденными. Но беды все те же - злой понос, рвота, и кожа сухая-сухая, как пергамент; хоть и просил легат перенести себя из укрепленного дворца - в трехэтажную башню городских укреплений, откуда видны берега Оронта, благословенные, зеленые, покрытые сплошь цветными остроконечными шатрами сарацин. До последнего хочет Адемар ведать все о ходе осады.
Но пресуществлять хлеб да вино в Тело Христово вряд ли ему еще придется. Словно чувствуя, что нужна замена - священника на священника рукоположил Адемар еще во время осады капеллана графа Раймона, тако же Раймона (а кто удивлен? Эти окситанцы, они все подряд - Раймоны. Так же, как все аквитанцы - Гийомы, любой это знает: крикни "Раймон" в сторону Сен-Жильских полков - обернется добрая половина пилигримов!) И еще многим даровал сан епископ Адемар, седой, высокий как каланча провансалец с глазами серыми, как неприветливое море - или как небо в дождь. Например, пареньку из монашествующих по имени Этьен Валентин, прибившемуся к Раймонову войску откуда-то из северной Италии, из тамошнего бенедиктинского монастыря: многие ломбардцы к Раймону прибивались, желая Святому Гробу поклониться, а на бедных клириков, как и на бедных рыцарей, тулузский граф тоже денег не жалел. Боэмон, помнится, только усмехался - обременено Раймоново войско множеством мирного люда, первые среди которых - Раймонова жена да сын-ребенок, такой даже в оруженосцы не годится по молодости лет, разве что в пажи! Боэмону не указ слова умирающего епископа Адемара, что на все Божья воля; он не послушал легата и месяц назад, когда вместе с Раймоном они отказались признать главенство хитрого сицилийца и следовать его плану взятия города. Ведь иудиными путями дела Божии не делаются! И врет подлый армянин, тот, что обещал предать Боэмону Антиохию, всуе называя имя Господа: говорят, некогда он посмел отречься от веры, "выкрикнул закон" мусульманский, а теперь, когда ветер переменился, думает водой покаяния отмыться обратно в христианина. Кто однажды предал дело Христово, тот и далее доверия недостоин. Однако разве же Боэмон умирающих слушает, будь они хоть трижды легаты?.. Пришлось Раймону смириться. Но граф Раймон на самом деле не любит смиряться, и хрупкий мир меж христианами - долго ли ему держаться на графском хребте? Не любит граф Раймон смиряться. Однако все время смиряется...
2. О том, как священник смотрел свой сон, и что на это сказал граф Тулузский.
Помоги мне, Господи, не отчаиваться и не гневаться, думал бедный священник по имени Пейре, ворочаясь на жестких досках и стараясь не разбудить никого из спящих рядом. Дом этот, раньше принадлежавший, быть может, какому-то небогатому мулле, делило меж собой десяток-полтора бедных священников, не нашедших иного жилья. Что ж поделаешь, если кричат друг на друга на советах князь Боэмон и граф Раймон, разбираясь, за кем тут правда; а Пейре Бартелеми, неимущий клирик из Марсальи, уже второй день ничего не ел, и не дай Боже скоро будет нечем причащаться, и вчера умер юный Гийом из Тулузы, почти что единственный, кого в этом походе Пейре мог назвать своим другом.
Гийом Бермон умер ночью, болел он уже давно, и это все от проклятых мух, наводнивших смертельный город, когда пало множество коней. Кони умирают от голода, люди - тоже, да еще и от болезни - словно она передается от одного к другому, когда один крест целуют, из одной чашки пьют... Перед смертью Гийом успел разбудить Пейре - тот лежал рядом, только слегка отодвинувшись, чтобы не обжечься о пылающее, дрожащее Гийомово тело. Огонька Пейре не успел зажечь - и так и не разглядел лица монашка, белеющего в темноте бледностью луны. Задыхаясь, Гийом принялся было ему исповедаться - в третий раз за последние два дня, тихо всхлипывая сквозь булькающую в горле дурную влагу; но так и не успел закончить, сжал ему руку пылающими пальцами и умер, и Пейре сам закрыл ему глаза. Гийома отпели наутро, а похоронили в общей яме, вместе с умершими за эту ночь простыми пилигримами: турки Кербоги опять сделали вылазку из цитадели, перерезали сколько смогли и сожгли один дом, где спало несколько семейств - теперь и не разберешься, провансальцы то были или Годефреевы лотарингцы... На антиохийских кладбищах давно не хватало места даже для знати, чего уж говорить о простых людях - их сбрасывали в наружные городские рвы. Хоть и самим плохо от такого множества мертвых, да и кербогиным сарацинам нехорошо от трупной заразы. Пускай мертвые христиане продолжают войну, пускай хоть бедными своими телами послужат делу Господа!..
