Профессору дела нет до страданий девиц заграничных. Ему есть дело до книг умных, познавательных, с чертежами, да разрезами, на то он и профессор. И рад ему Колин друг, иначе кто бы раскупал всю эту физику, химию, да биологию.
«А нет ли у тебя, дружок, чего-нибудь новенького, — спросит ласково профессор, — идей там или открытий?» А приказчик уже тут как тут. «Есть, Ваше благородие, как же не быть, — юлит он и чуть не танцует. — Вот изволите-с посмотреть сочиненьице мистера Дарвина о том, что все мы от обезьян в свое время произошли.» Поморщится профессор. Времена то неспокойные. Припрется урядник, уцепится за книжонку, да спросит вкрадчиво: «Это что ж выходит, и наш государь император от обезьяны произошел?» Мистеру Дарвину то что, ему в своей Англии туманно и спокойно. А за его безбожные измышления профессора к политическим причислят и в тюрьму, да на каторгу. И точно известно, что не декабрист он, не поедет за ним ни жена, ни кухарка, ни даже конюх, которому профессор кажну субботу пятак отваливал.
«А может, дружок, у тебя что-то наше имеется, родственное?» Приказчик еще радостнее пляшет, куда там солисту императорского балета. «Вот, Ваше благородие, — поет, — господин Менделеев все, что ни на есть, элементы химически в таблицу выстроил. Или, еще лучше, самая новая геометрия от господина Лобачевского Николая… э-э-э… Ну да неважно. Не глядите-с, что книжица не объемиста. Идей и открытий в ней немеряно.» Хмурится профессор недоверчиво. «Геометрия? Новая? — спрашивает. — Да возможно ли?» Приказчик то в левый глаз заглядывает, то в правое ухо шепчет: «Так точно-с, только что из типографии.» Подумал, подумал профессор, да и согласился. Он вишь до такой степени ученый был, что не спалось ему совершенно, если на ночь не прочитает лемму какую или формулу заковыристую не увидит.
И это не простой профессор был. Это случился аж самый главный профессор в городе, который заведовал всеми университетами, да гимназиями. И ходили перед ним учителя, да преподаватели по струнке. Строгий был, чуть что не так, сразу в деревню сошлет, классовое самосознание народу повышать. Вот идет он, книгой в руке весело помахивает, а в окна другие профессора таращатся, помельче, да побеспокойнее. Мол, что там наш старичок тащит. Как бы нам бедным от жизни не отстать, да в деревне не оказаться. Зорким глазом разглядели названьице, да и бежать в книжную лавку. А приказчик уже на пороге стоит, ждет, прибыль подсчитывает, да книжки Колины готовит.
К вечеру туда и Колин учитель забрел. Купил Эвклида, из подвала принесенного, от сырости разбухшего, да мышами изгрызенного. Повеселел он после выпитого, идет и над Колей подсмеивается. «Это ж надо, — заливается, пересекаются! Параллельные и пересекаются! Не на то они параллельными придуманы, чтобы пересекаться.»
Пришел он на утро в гимназию и аж челюсть вставную выронил. В те времена многие профессора заводили вставные челюсти, чтобы от простого народа опять-таки отличаться. А выронил он челюсть от того, что все вокруг про пересечение говорят, да геометрию Колину цитируют. Учитель и рад бы слово молвить, да поздно. Сам Никанор Феоктистыч о книге похвально отозвался. Скрипнул зубами учитель, да в класс пошел. И со злости выдрал князя Знаменского розгами за теорему Пифагора. Никакое дворянское слово не помогло.
А на следующий день в городок занесло проверяющего. Он, болезный, по всей России катался с ревизиями то. В Киеве вот бывал, в Екатеринбурге, в Ярославле. Сей момент из Перми прибыл. Ходит, тыкает пальцем всюду, штукатурку проверяет. Аж Никанор Феоктистыч на него смотреть забоялся. А уж помельче кто, те сразу за книги попрятались. Одни буковки золотые на виду. «Николай Лобачевский.»
Заинтересовался проверяющий. Как так, сколь ни ездил, а книжицы сей нигде не наблюдал. Пока из Киева в Ярославль добирался, наука, глянь, как широко шагнула. Испугался. Покрылся испариной. Это ведь при таких делах не в заграничный Мюнхен пошлют, а на пенсию. Сиди тогда дома, пялься в четыре стены, да рогалики черствы покусывай. Не очень то на пенсию разгуляешься. «Кто это таков, Лобачевский?» — спрашивает. Все от ужаса кулаками рты позажимали. Только Никанор Феоктистыч осмелился. «Это, — говорит, — наше светило. Гений. Просвещенья дух!»
Дух так дух. С духами спорить не с руки. Так и побежал проверяющий в лавчонку книжную, куда Коля только что приволок отпечатанный дополнительный тираж. И купил проверяющий всю партию, и увез ее в столицу, чтобы подивились там на труды Колины, приняли, так сказать, к сведению.
А через месяц другой и в столице, и в Мюнхене заграничном звучали с высоких трибун мысли свежие, необычные. «Доколе, — взывал магистр геометрии, будем жить по Эвклидовски. Да вы подумайте, кто был такой этот Эвклид. Всего-навсего, какой-то древний грек. Да может древние греки вымерли лишь потому, что пользовались Эвклидовой геометрией. Неактуальна она сейчас, скажу я вам, господа, мистеры, херры и синьорины. Не каждая геометрия годится для широких российских просторов. Нам жизненно необходима такая геометрия, чтобы включала в себя все мысли и чаяния любого из россиян, начиная с безропотных крестьянок и заканчивая членами императорской семьи. Чтобы она, так сказать, учитывала особенные российские условия. На древних греках, господа-херры, далеко не уедешь».
С тех пор забросил Коля кабаки. Не было более нужды в картишки играть. Занялся Коля наукой и пристрастился свою геометрию дописывать. А его друг тоже не ленился, да не забывал ее допечатывать с предисловием «Издание самое наиспоследнейшее, дополненное и переработанное». Так вот и явилась в свет новая геометрия. И старую пришлось пересмотреть, Коля настоял. С тех пор стало принято считать, что параллельные прямые все же сходятся. Хоть в бесконечности, но сходятся. Не пересекаются (об этом слезно учитель Колин умолял), а так, касаются друг друга легонько. Мол, кто не верит, пущай доберется до бесконечности, да сам убедится. И чтобы сохранить память об дне том знаменательном, да о линиях параллельных, назвал Коля свой труд «Геометрией Нелинейной».
Январь 1998 г.
