– Наверное, то, что Замок понадеялся – вот зайдём мы к нему на огонёк, сядем рядком, поговорим ладком – и на что-то он нас опять подпишет. И не этих, тёртых-битых, а тех… – с какой-то неясной печалью в голосе ответил Шульгин.
– Об этом и размышляешь, прислушиваешься – превращаться начал или пока нет? – делая вид, что не принимает слова друга всерьёз, с усмешкой спросил Новиков.
– Вроде того. А ты?
– Я – в норме. Чуть зацепила ностальгическая грусть, так она у меня всегда появляется, когда в прежние места возвращаюсь. Из раньшего времени. Мне даже в последние те годы по Москве ходить было неприятно. Слишком уж грубо целые улицы нашего детства сносили. А оказывался там, где старое ещё оставалось, – печалился, что это уже не отсюда…
– У всех свои проблемы, – усмехнулся Шульгин. – Но так или иначе, а надо всё же узнать, чего он от нас хочет. Здесь – себя не оказывает. Так всё же – где он нас принять желает? Мы и это угадывать должны? Нет чтобы попросту сказать…
– Пойдём в бар. Мы с ним там последний раз разговаривали?
– Да кто его знает? Не упомнишь. Но сдаётся, всё же в кабинете…
– В кабинет не тянет, – признался Андрей. – Давай в твой, лошадиный… Сядем, растормозимся, вспомним, как впервые в него зашли. Глядишь, как раз и войдём в нужное настроение…
– Нам нужное или ему?
– А вот это как раз несущественно…
Бар был точно такой, как в тот день, когда Шульгин закончил оформлять его цветными витражами-ню. Те же драпированные стены без окон, неяркая подсветка замаскированных ламп, имитирующих свет зимнего пасмурного дня. Приподнятый над ковролиновым полом подиум, ведущие на него несколько низких, но широких полукруглых ступеней. Деревянная, окованная старой, вытертой локтями медью стойка с многоцветьем этикеток на бутылках самых причудливых форм. Слева – несколько старинных пивных бочек, торчащие из них причудливой формы начищенные бронзовые краны.
Запах, который невозможно идентифицировать, но безусловно приятный и задевающий романтические струнки подсознания, – старым деревом немного пахнет, дымком и воском догоревших свечей, разными, но одинаково волнующими духами нескольких только что вышедших отсюда женщин… И ведь не вспомнить сейчас – так ли пахло здесь прошлый, позапрошлый, все другие разы или букет составлен только что, под настроение. Или – для нужного настроения.
Шульгин в своё время добавил к предложенному антуражу несколько витражей, точнее – стеклянных фотопанно, где были изображены в натуральную величину очень симпатичные девушки в разных интерьерах и в разных степенях полуобнажённости. Одна так даже верхом на великолепном коне во время стремительной скачки по летней южнорусской степи. Все модели – из числа его бывших подружек, с полным портретным сходством, но, понятное дело, слегка идеализированные. Подлинный соцреализм – изображение не того, что есть на самом деле, а того, что должно быть[36]. Тут убавлено, там прибавлено. Ноги чуть подлиннее, талии потоньше, груди твёрже и формой идеальнее, как у роденовских красоток, глаза больше, волосы пышнее. Кто был знаком с прототипами – узнает, не ошибётся. Но впечатление получит совсем другое. Ошеломляющее! Мол, где же были мои глаза тогда?! Или – знать бы, что под скромным платьем она – такая?!
Музыка… Ну, с музыкой всё нормально – микст из мелодий шестидесятых-семидесятых годов. Негромко и именно на тех инструментах, какие нужно – кларнет, саксофон, труба, – все на своём месте. Никто никого не заглушает, не подавляет дурными децибелами, сумасшедшими соло бас-гитары или ударной установки. Будто бы в соседней комнате собрался и наигрывает для своих оркестрик крепких профессионалов, решивших тряхнуть стариной.
Налили по рюмочке, кому чего захотелось, опять закурили. Ну, хозяин, мы к твоим услугам. Что ещё нужно для конфиденции, уж такой, что конфиденциальней не придумаешь? Вне всякого времени и пространства…
– Правильно всё поняли, – как они ни ждали, а всё равно внезапно зазвучал словно бы со всех сторон знакомый мягкий баритон, интонированный, как у профессионального чтеца-декламатора. Сильно усовершенствовался Замок, поначалу он своим синтетическим голосом напоминал только что научившегося говорить глухонемого.
– Я действительно хочу, чтобы вы вспомнили, какими были тридцать лет назад. До того, как мы впервые встретились.
– Тридцать? – одновременно спросили оба, а Новиков продолжил: – Да неужели тридцать?
– Календарно – да. А со всеми перемещениями, выходами в астрал, сменой эфирных, тонких и прочих тел – вообще сказать невозможно. Это вне обычной хронологии.
– Тогда нужно судить чисто биологически. Выходит лет пять-шесть, не больше, – возразил Новиков.
– Ничего не выходит, особенно если учесть, что вы гомеостатом бесконтрольно пользовались и более-менее продолжительное время абсолютно непоследовательно существовали в трёх разных веках. То плюс семьдесят, то минус сто двадцать, и ещё несколько континуумов, вообще не имеющих отношения к хронофизике данных пространств. Мотогонки по спутанным кольцам Мёбиуса – интересная аналогия?
Согласимся – физиологически вам по-прежнему нет и сорока, но это тоже не по-настоящему, психологически – даже мне неизвестно сколько. Поэтому единственно корректная точка отсчёта – год начала перемещений, реинкарнаций и трансмутаций. А с неё прошло как раз тридцать лет. Согласны?
Замок говорил тоном принимающего зачёт доцента, и опять не верилось, что они слышат голос не человека, вообще не «существа», хоть гуманоидного, хоть нет, а некоей «субстанции», циркулирующей в хитросплетении узлов и струн Гиперсети. Отчего-то именно сейчас эта мысль пришла в голову сразу обоим друзьям, хотя за те самые «неизвестные годы» они по многу раз возвращались к теме Замка и их с ним взаимоотношений.
Очевидно, всё это как-то увязывалось с самим фактом их очередного сюда прихода и непонятного настроения Шульгина. Именно потому, что настроение Сашки показалось Новикову странным, он и взял на себя лидирующую роль в разговоре. Не в первый раз.
– Согласны, а куда денешься? Так оно в конце концов и выходит. Я, когда со своим дружком, Юрой Александровым, журналистом-политологом, в нынешней Москве впервые с тех пор встретился, он меня сразу просчитал. Ну не сразу, – поправился Андрей, – в начале второй бутылки. Я и залегендировался, и загримировался, старался держаться, как интеллигентный «новый русский» из их сериалов. И всё равно прокололся. На взгляде. Как он на меня заорал тогда: «Ты что, бля, прямо из семьдесят пятого явился, немым укором?»[37] Было у нас кое-что как раз с тем годом связано… Ну, ладно. Считай, мы из восемьдесят четвёртого так и не выкарабкались. Как Басманов из своего двадцатого. Сколько его ни пытались здесь «социализировать» – по нулям.
