Вдруг одна из волн вознеслась над другими, высоко-высоко, да так и замерла в воздухе, словно повинуясь неслышному повелению. А на ее гребне возникла… Максим вскочил, бросился было вперед, да замер в непонятном страхе… возникла розовая раковина. В точности та самая - та, что обуглилась и распалась в его руках, давно, давно!
"Только бы Санька и Ритуля ее не заметили! Да где же они?! Эй!.."
Из сердцевины раковины струилось перламутровое сияние, изливалось в воды Обимура, заслоняя от взгляда Максима тех двоих, что плыли сейчас в этих волнах.
*
Белозеров и Маргаритана стояли на морском песке и ждали, когда волны, шелестя, коснутся их ног.
– Вам… не понравился замысел Максима, да? Я заметила, вас передернуло.
– Было дело, - нехотя согласился Белозеров. - Я все думаю над этим. Мы так охотно рвем на себе одежды нашей истории и посыпаем главу пеплом былого, что я вот чего не могу понять: это ведь все равно, будто бы под микроскопом позор родной матери исследовать - да еще и выставлять на всеобщее обозрение. Ну, было, было все это, но сколько же можно на своем, родном дерзодействовать? Ничего ведь не изменить - и остается, значит, нам только стыд и ненависть? Уничижение! Ну а гордость? Что взойдет в буреломе и на пепелище?
Он и не заметил, как стиснул руку Маргаританы. Было иногда такое, накатывало: хотелось вдруг вынуть душу и кому-то протянуть, отдать… ну хоть показать! Просто показать, что она есть, что она белая, чистая - или многоцветная, ясная. И вот сейчас ему почудилось, что Маргаритана душу его приняла.
Он смутился.
– Смотрите, ветробуйство какое в небесах содеялось! А на волнах тишь. Это верховик играет.
– Говорят, в древние времена стоило только чего-то захотеть, как желание исполнялось, - вдруг сказала Маргаритана.
– А чего бы вы хотели?
– Опять ее увидеть… Чтобы я опять была девочкой и был тот день. Я бы не дала убить раковину, защитила бы! "Порфирол-ла!.."
– Значит, это вас мучило всю жизнь?
– Да.
– И меня тоже… Ну, тогда давайте попробуем как в сказке: зажмурьтесь три раза, шагните три раза - и все желанья исполнятся! - попытался Белозеров свести к шутке этот тяжелый разговор.
Маргаритана послушно закрыла глаза. Белозеров тоже зажмурился.
– Раз!
Волна коснулась их.
– Два!
Вода поднялась до колен.
– Три!
Обимур принял их в свои объятия, и дно ушло из-под ног.
Они оба разом открыли глаза, невольно цепляясь друг за друга. Капли стекали по ресницам Белозерова, и он тряхнул головой.
Лик Солнца смотрел с голубой высоты. И взгляд этот пронизывал Обимур насквозь. Они видели песок, напоминающий чистый бисер, и гальку, подобную рассыпанным нефритовым, яшмовым и сердоликовым бусам, и множество разноцветных раковин на золотом дне. Чудилось, Белозеров и Маргаритана, словно птицы, парят в райском саду.
А ветер все играл, играл над ними, шумел, будто посвистывал стрелами. То не ветер неуемновеющий пролетал над Обимуром - то был златокрылый Эрос, заставивший вдруг два сердца задрожать.
– Клянусь Обимуром, что вокруг нас, и небом, что над нами, - нет в мире никого прекраснее тебя. Словно бы сама Афродита осенила твое рождение, - тихо сказал Белозеров, а Маргаритана ответила:
– Мне кажется, что первый свет, озаривший землю, был свет твоих глаз.
Высоко-высоко, куда не мог проникнуть взор ни одного человека, три Мойры: Лахезис, что поет о прошедшем, Клото, играющая настоящим, и Атропос, ведающая будущее, - встретились со своими сестрами Норнами: Урдр - Было, Вердланди - Есть и Скульд - Будет. Проворными пальцами вытянули они из клубка, который им дали Среча и Несреча, две нити и переплели их так, что теперь никакая сила не могла бы отделить одну от другой.
– Быть бы мне этой волной, что тебя обнимает и нежит! - сказал Белозеров, а Маргаритана ответила:
– Твои ресницы пронзают мое сердце, словно светлые стрелы.
Обимур сверкал, будто был он драгоценным камнем.
Не в силах больше бороться с собою, Белозеров воздел глаза к небу, как бы в мольбе, и увидел, что Порфирола витает над Обимуром, изливая свой радужный свет в его воды, опьяняя их - и тех двоих, что безвольно носились в волнах необоримой страсти.
"Так вот какую награду сулила ты мне за спасение свое!.."
И он медленно увлек Маргаритану на прекрасноструйное ложе Обимура.
Когда они вышли на берег, там было пусто, лишь вдали завивался темный песчаный столб.
– Это уазик, наверное. Максим… он все понял, - сказала Маргаритана, и голос ее дрожал от счастья и усталости - Он уехал.
Белозеров промолчал, целуя ее сонные глаза, и сам подумал, что не иначе это почерневшая душа Максима завивает вдали угрюмые смерчи.
*
Многоглазый проекционный аппарат, словно снайпер, выцеливал что-то в небе. Впрочем, нет: он бил, бил - но мимо, опять мимо!
Серпоносов чувствовал, что у него по-детски дрожат губы. Восьмая сцена мчалась к концу, а что будет с девятой? Вот перед ним на переносном пульте сценарий Пашки Стельных, вот режиссерская раскадровка. Все вроде бы налажено, настроено, отрепетировано. Актеры живут в ролях, мизансцены сцеплены, будто звенья причудливой цепи. И вдруг…
Ну почему, почему это мертвящее ощущение не пришло прежде, почему его не осенило раньше чем он дал пуск, когда еще не поздно было подумать - и придумать, когда еще не заиграло в небе над Обимуром ошеломляющее действо!..
Максим знал - весь город сейчас на улицах, в парке, на смотровой площадке утеса. Сколько раз в спорах с бюрократами от культуры, противниками интертелепроекции, он выдвигал этот довод: массовое действо сближает людей, отрывает от индивидуальной спячки перед "телеками" и "видиками". Интертелепроекция соединяет человечество! Вот как сейчас: и чаша "Орбиты" на обимурском утесе, и лопасти нового ретранслятора там, за полосой границы, в Халунцзяне, ловят каждый блик света в небесах, перенося его дальше, дальше, дальше… через океан, до самых берегов Америки, до Сан-Франциско, где тамошний ретранслятор берет на запись эту интеретелепроекцию, чтобы, возможно, через день повторить ее., уже для себя, для всей Америки, а значит - для всего мира! Триумф Максима Д. Серпоносова, победа, которая далась так нелегко… а он ощущает себя на грани поражения.
Во-первых, Маргарита. Она сейчас там, на берегу, среди ассистентов. Маргарита!.. А во-вторых…
Пашка, черт! Неужели он не понимал, насколько уже набило оскомину это растиражированное покаяние? Да что Пашка - и самому Максиму прежде казалось необычайно эффектной предпоследняя сцена, когда все герои - вернее, антигерои - этого действа в едином порыве вершат исторический суд над собой. Этакая демонстрация "монстров истории". Мощнобровый старец с детской радостью будет швырять в реку неисчислимые свои ордена и медали, любуясь кругами, расходящимися по воде. Другого, лысого и круглого, будет выворачивать наизнанку, однако он не перестанет грызть свой сырой кукурузный початок. Третий, в мягких кавказских сапожках, будет голыми руками засыпать необозримую братскую могилу… Ну и так далее, так далее! А хорошее словцо*де-монстрация*, как раз по делу выдумал Пашка. "Она должна настигнуть всех, всех, у кого рабская покорность впиталась в кровь с молоком матери, кто века гнул выю кто порот, стрелян, вешен, но при том еще жив, жив, жив и все так же кондов…" - провозглашал недавно Пашка, и Максим соглашался с ним, а сейчас, когда действо вершилось перед ним на земле и в то же время на небесах, он вдруг сообразил, что все это уже было. Было. И нужно нечто - эпизод, миг, изюминка! - что стало бы равно появлению всадников Апокалипсиса. Иначе - выстрел вхолостую. Сатира - без трагедии? Пресно. Он вспомнил Первооснову всех покаяний, тот фильм: сын вырывает из могилы труп отца… и холод благоговейного ужаса пронесся по спине. Вот так должно быть, подумал он, вот так! Ну что же, заставить их, этих персонажей, человечину есть, что ли? Он готов был сейчас гнать, стегать этих призраков, ну!..
