— Александр Иванович, — сердито сказал он, — вы только поглядите, что у нас выходит. Сколь работаю, такого не бывало!
Они подошли к лесам. Трубу выгнали метров на двенадцать, и простому взгляду было заметно, что она искривлена, склоняется к эпицентру. Бригадир взобрался наверх, вытащил из кармана бечевку с грузилом:
— Смотрите, Александр Иванович, по отвесу.
Верно, бечевка искривилась точно по стенке трубы. Бригадир переместил отвес на выпуклую сторону — бечевка повторила кривизну и там.
— Правильно, по отвесу, — сказал Корнев бригадиру, когда тот спустился, — возводите дальше, до отметки «30».
— Так ведь обвалится.
— С чего она обвалится, если по отвесу! Я ведь объяснял, здесь такое поле тяготения.
— Кривая, вот и обвалится, — упрямился бригадир, недовольно глядя на Корнева. — Сроду у меня не было, чтоб криво-косо.
— И кирпичи падают, когда ветер, — поддержал его один рабочий. — Дунет — и кирпич валится. И шатает наверху.
— Вот-вот! — снова вступил бригадир. — Не буду я этого строить, не хочу срамиться. Завтра увольняться приду. Это цирк какой-то, а не строительство!
— Ну, как знаете, — сказал Александр Иванович, — насильно мил не будешь… Молодых надо набирать, — сказал он Пецу, когда они отошли. — Видите, как прежний опыт здесь человека подводит.
Валерьян Вениаминович вспомнил, как час назад учился ходить в НПВ, подумал: «Если начинать с этого, то придется набирать слишком уж молодых». Он оглянулся на кривую трубу.
— Почему Шар искажает поле тяготения, как вы полагаете?
— Как?! — Корнев остановился, выразил крайнее изумление. — Разве из вашей теории это не вытекает? Я ждал, что вы нам объясните!
Это был реванш за кванты. Пец понял, улыбнулся:
— Не вытекает, дорогой Александр Иванович, в том-то и дело, что не вытекает… А для чего вообще эта труба? Для котельной?
Корнев поглядел на него, будто оценивая: сказать правду или воздержаться? Решился:
— А ни для чего. Для приобретения опыта, навыков. И тот объект с собаками сносить будем не достроив. И наше здание под снос пойдет, и ангары… В самом деле, разве можно здесь, на пятачке эпицентра, делать дела, если и шатает, и отвес кривой, да и места мало? Только для пробы, наловчиться работать в неоднородном мире. Людям, которые это сумеют, цены потом не будет.
— Потом?.. Хорошо, выкладывайте свой замысел.
— Замысел простой, Валерьян Вениаминович: вверх. В глубь Шара. Там наше будущее, наши выгоды, результаты… и, видимо, наше понимание его. Для этого, во-первых, аэростаты долой, притянуть Шар накрепко, чтобы он жестко держал себя электрическим полем, во-вторых, здесь, внизу, только коммуникации и энергетика, только вход и ввоз, выход и вывоз. В-третьих… — Корнев загибал покрасневшие на холоде пальцы перед лицом Пеца, — гнать ввысь башню и одновременно, не дожидаясь ее завершения, заполнять отстроенные этажи лабораториями, мастерскими, стендовыми залами, отделами, службами… и там вести работы. Чем выше — тем быстрее, чем выше — тем просторнее. Честное слово, мне не по себе от мысли, что там, — он указал вверх, — вхолостую течет стремительный, час в минуту, а то и больше, обширнейший поток времени. Помните, у Маяковского: «Впрямь бы это время в приводной бы ремень, сдвинул с холостого — и чеши, и сыпь…» А?
Валерьян Вениаминович, заглядевшись на обращенное ввысь вдохновенное лицо Корнева, зацепился за трубу под ногами, едва не упал.
— А трубы эти, — он указал на поле, где лучами и переплетающимися фигурами сходились к центру тонкие и толстые черные стволы со штурвальными вентилями, — тоже для практики, руку набить? Ведь канавы для них не выкопаны, а теперь экскаваторы не пройдут. Не слишком ли дорогое обучение? — Он сегодня будто подрядился снижать корневский пафос.
— Это не для обучения, что вы! — даже обиделся тот. — Трубы будут в земле на нужной глубине, зароет их туда сам Шар. И фундаментный котлован он нам сделает, как миленький. Идея согласована с нашим архитектором Зискиндом. Рвал Шар землю по-глупому, пусть рвет и для дела.
— Получится ли? — усомнился Пец.
— Мы слегка пробовали, получается. Ведь самые сильные искажения поля возле металла — и пространства, значит, тоже…
Они ходили и говорили, говорили и ходили — под черной тучей Шара, по истоптанному снегу, среди труб, ящиков, сараев-ангаров. Им было о чем поговорить. И о том, что надо Валерьяну Вениаминовичу в ближайшее время провести несколько семинаров по теории НПВ, на них, кстати, выработать и терминологию; и что эскизный проект башни группа Зискинда вот-вот окончит, надо утвердить, строить… и т. д., и т. п. Работа Корневым была проделана большая — она открывала возможности для еще больших свершений.
И постепенно в обоих вызревало нечто, не высказываемое словами, но важнее слов. Валерьян Вениаминович пропитывался новым делом, проникал в замыслы и душу Корнева. Ему уже казался нестрашным и договор с ракетчиками («Подумаешь, семьдесят пять миллионов — цена неудачного космического запуска!»), интересовал задуманный Александром Ивановичем эксперимент — и вообще он не представлял дальнейшей работы без него, заряженного энергией и идеями. Он поверил окончательно, что движет им не приниженное тяготение к выгоде и успеху, а высокое, артистическое стремление максимально выразить себя — стремление, от которого у писателей получаются хорошие книги, у художников — картины, у композиторов — симфонии. Корнев, похоже, и был инженером-художником, художником интересного дела.
У Александра Ивановича тоже менялось отношение к Пецу. К концу долгой беседы-прогулки он понял, что встретил человека, абсолютно чуждого всякой сделке — с собой или с другими, все равно; человека, который может поступить с ним и хорошо, и плохо — и всегда будет прав.
Они опоздали на совещание ведущих сотрудников, которое сам Пец назначил на 17.00. По своим часам они и пришли в 17.00 — но из-за того, что удалялись к краю зоны, их время отстало. «Вот еще проблема: синхронизация», — подумал Валерьян Вениаминович, раздеваясь.
Из тех, кого ему представил Корнев, только две фамилии что-то сказали Пецу: Зискинд, архитектор-проектировщик («Наш катаганский Корбюзье», — отрекомендовал его Александр Иванович) — худощавый молодой человек в очках на нервном лице, с усиками и длинными черными волосами, которые он откидывал самолюбивым движением головы, и Васюк-Басистов, увлеченный из Таращанска искусителем Корневым и ныне исполняющий обязанности руководителя исследовательской группы, которая пока состояла из него одного. Он вовсе оказался не похож на тот образ удальца и героя, который сложился у Валерьяна Вениаминовича после знакомства с отчетом о Таращанской катастрофе: в дальнем конце стола сидел щуплый паренек с тонким лицом, светлыми прямыми волосами и каким-то детским, задумчиво-удавленным взглядом; вел он себя флегматично и стесненно. Казалось удивительным не только, что он проявил отвагу и смекалку в катастрофе, но и то, что он имел жену и детей.
