Ну, тут обижаться нам не на что. Звали не зазря. Напрасно только не сделали этого раньше. Все, как в учебнике: бабулечка - холодная, мокрая, липкая. Губы синие. Задыхается. Боль - за грудиной, отдает в левое плечо. Давление низкое. Нитроглицерин под язык - без эффекта. Кардиограф (которого у нас отродясь не было) для уточнения диагноза не требуется. И без него все ясно. Инфаркт. Ох...
- Кардиобригаду? - тихо спрашиваю у начальницы.
- Спроси, где они находятся. У нас сейчас больничка недалеко, за часок сами довезем.
Пошел спрашивать. Вернулся с носилками и Патриком.
- Грузим?
- Что, далеко?
- Дальше, чем больница. Да и заняты еще.
- Значит, грузим.
Обезболили. Поставили капельницу. Кислородную маску приладили. Едем, сверкая иллюминацией. Жаль, что не летим. От городской окраины сразу перескочили на ухабистый проселок - не разгонишься. А старушка нехороша. Гормонов в резинку капельницы закачали солидно, но давление помалу ползет вниз.
- Адреналин заряжать?
- А дофамина нет?
- Ну, откуда, это ж не аминазин...
Бабульки - они знают. Приоткрыла невидящие глаза, шепчет:
- Сынок, я сейчас помру
- Да ты что, родимая, - пытаюсь ее успокоить, - зачем так торопишься? Туда не опаздывают.
- Не надо, сынок. Я уж чую, срок пришел.
Спокойно так говорит, без страха. Вроде как естественное дело для нее с жизнью расставаться.
- Эй, бабка, - меняю тактику, - ты это брось! У тебя разрешение-то есть?
- Какое разрешение, милый?
- Ты что, не знаешь? Указ вышел - на то, чтоб помирать, в полицейском управлении разрешение взять нужно. На гербовой бумаге и с печатями.
Тень улыбки тронула сухие губы.
- Шуткуешь над старухой? Я уж своё отшутила.
Сердито швыряю грушу тонометра. Шестьдесят на двадцать. Остатки сердца работать отказываются категорически. Молча показываю своей начальнице опущенный большой палец. Мышка перескакивает на секунду к водителю - справиться, далеко ли еще. С безрадостным видом перелезает обратно.
- Молчи уж лучше, молчи, - тихо произносит больная, - я и так все знаю.
Рат устроилась на краю носилок, проверила, хорошо ли держится капельница в канюле катетера, открыла ее зажим, ускорив введение раствора. Тихо гладит маленькой лапкой высохшую старушечью руку, перевитую узловатыми сплетениями выступающих вен.
- Бабушка, милая, ты уж помирать обожди, пожалуйста. Нам бы тебя до больницы довезти, там, глядишь, помогут. Ну сама подумай - для чего тебе на тот свет? Да и нам неприятностей много будет.
Не врет, кстати. Человек может помереть где угодно - от собственной постели до лужи под забором. Он имеет право быть залеченным докторами стационара, зарезанным в пьяной драке, сбитым поездом. Ему никто не запрещает утонуть, отравиться, захлебнуться собственной блевотиной. Но если его душа отправится на небесный сортировочный пункт, расставшись с телом в транспорте "Скорой помощи", бригаду замучают.
На полсуток обеспечено торчание в полицейском участке - осмотр места происшествия (то бишь машины), протокол, дача многочисленных объяснений. Затем разбор случая у себя на базе - со старшим врачом, на утренней конференции, в кабинете у зама по лечебной части. После проведения судмедэкспертизы все повторится по новой. А уж в "надлежащих выводах" администрации не извольте сомневаться. Похоже, если просто злоумышленно зарезать человека - нервы мотать гораздо меньше станут.
Сорок на ноль. Почему больная еще в сознании - загадка. Такого, по идее, быть не должно. Люси продолжает поглаживать руку старушки, тихо ей о чем-то говоря. Та делает еле уловимые движения подбородком - намек на согласие. Выражение землисто-бледного лица спокойно. Она уже подошла к черте. Почти неслышно отвечает мышке:
- Дочка, ты такая добрая. Я не хочу тебе плохого. Я подожду немного, чтоб тебе из-за меня не страдать.
Последние километры я просидел как на иголках, не отпуская бабулысино запястье, на котором почти не определялось нитевидное дрожание пульса. Вездеход лихо влетел во двор и развернулся, скрипя тормозами на всю округу. Патрик высыпался из машины и бегом припустил за больничной каталкой. С грохотом мы ворвались в приемный покой. Люси заполнила сопроводительный лист с фантастической быстротой и забегала по столу, докладывая бригаде отделения кардиореанимации положение дел. Те, выслушав ее, поспешили к старушке.
Она, почувствовав их приближение, зашептала что-то.
- Что? - Я наклонился к больной.
- Уже больница?
- Больница, милая. Сейчас врачи тобой займутся.
- Сынок!
- Что, моя хорошая?
- Девочку береги. Не обижай ее. Девочка добрая, ласковая. Ты женат?
- Да сам не пойму.
- Ты тоже такой славный, душевный. Чем вы не пара? Сыграли б свадебку, я на небесах за вас порадовалась бы.
Больничный персонал суетился вокруг старушки, разворачивая свою сложную аппаратуру
- Прощай, сынок. - Окончательно побелевшая ладонь чуть приподнялась и упала.
Всё.
Я отвернулся, не желая глядеть, как реаниматологи издеваются над бездыханным телом. Она и так прожила на Добрых полчаса больше, чем ей было отмеряно. Как и обещала.
Люси, с разбега заскочив ко мне на плечо, изогнувшись, вопросительно заглянула в лицо: Как?
- Уже никак. - О том, что старушка на смертном одре пыталась нас сосватать, я не стал упоминать, боясь в ответ услышать шутку.
- Что ж, она сдержала слово.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Стрекозы и в этом мире обитают. Может быть, не стрекозы, но существа, здорово на них похожие. Огромные, шестикрылые, с полосатыми, как у ос, оранжево-черными телами. В полете такое насекомое жужжит, как швейная машинка.
На речке стрекозы тоже жили особенные. Таких я больше нигде не встречал, ни до, ни после. Маленькие, увертливые, тельце и крылья необычного ровного темно-синего цвета с сильным металлическим отливом.
А еще там росло поразительное количество цветов. Высокие розовые башни медвяного кипрея полыхали на гарях. В низинках выглядывали из связок зеленых шпаг желтые и синие болотные ирисы, дразнясь пестро-крапчатыми язычками. Плыли по воде плотные бубенчики кубышек. Сплошные заросли низкорослого шиповника теснили со всех сторон и без того узкую тропинку.
Шиповник вечно мешает тебе пройти. Наденешь юбку - цепляется шипами. Наденешь шорты - царапает ноги. Но красив - до обалдения. Куда там оранжерейным розочкам...
Целуешь меня. Забавляясь, требуешь, чтобы я не пытался отвечать на поцелуи. Не получается - мои губы сами раскрываются и тянутся навстречу. Прикладываешь к ним палец, трясешь кудряшками, запрещая: "А тебе - нельзя!" пытаешься снова. Опять не могу. Хохоча, сгребаю тебя в охапку и опрокидываю на пристроенное в тени покрывало...
