— Они вымрут, — закончил профессор. — Рано или поздно — вымрут. А мы станем наследниками великой шшунхской цивилизации со всеми её достижениями. Естественным образом. Мне нравится такая перспектива.
— Это уже было в истории, — профессор снова приложился к вину. — Рим, захвативший Грецию.
— Graecia capta ferum victorem cepit et artis intulit agresti Latio, — процитировал Гор. — Надо же, до сих пор помню! Греция, дескать, побеждённая, победителей диких пленила… Обычно делают вид, что это про греческую культуру. Статуи там всякие, музыка, бла-бла-бла. Ага. Чихали римляне на культуру. Было такое слово — graeculi. Нехорошее слово. Типа «гречишки». Так называли пидарасов и прочих любителей потрахаться каким-нибудь хитрым способом. Вот на что римляне повелись. На попки. Отсюда и вся грекофилия.
— Грекофил по-латински — graecor, — профессор потёр висок, пытаясь оживить в памяти остатки классического образования. — В целом ты прав. Завоеватели не столько окультурились, сколько приобрели вкус к утонченным удовольствиям. В которых греки преуспели больше. Катон Старший был прав, когда видел в греках учителей разврата. Но греки пережили своих победителей, да ещё и сами стали назваться римлянами. Точнее, ромеями, но это уже детали… А вот византийцам нечего было предложить арабам, кроме постов и молитв. В результате от ромеев осталось вот что, — он махнул рукой, показывая на засыпающий городок.
— Нежные попки спасли эллинскую цивилицию, а строгость нравов погубила, — похабно ухмыльнулся Гор.
— Не попки. То есть не только попки. В высокой цивилизации всегда есть нечто извращённое, — задумчиво сказал профессор. — Что такое разврат? Переход границы дозволенного. Неважно, кем дозволенного — законами природы, физиологией или моралью. В таком случае, что такое наука, как не переход границы возможного для человека знания? А искусство? Истинно прекрасное изображает невозможное, нарисованная женщина может быть желаннее любой бабёнки… В основе любой высокой культуры всегда лежит извращение, как удовольствие от успешного преодоления природных, инстинктивных и культурных запретов…
— Кстати об этом, — невежливо перебил Гор. — Яичко готово?
— Я его положил в скороварку. Боюсь, как бы не остыло. Мы тут заболтались, а ты хотел угостить её тёпленьким.
— Тёпленькое они любят… Может, новое сваришь? Хотя ладно. Чем богаты, тем и рады.
Гор подошёл к спящей подруге и осторожно взял её на руки. Змейка сонно заворочалась, покрутила головкой.
— Лапуся, — сказал Стояновский. — Помнишь, я кое-что тебе обещал?
— Ой, — нагиня вывернулась из рук мужчины и упала на пол. — Ты об этом? Ну, в с-смыс-сле… помнишь, ты с-сказ-зал…
— Именно, именно. Уже всё готово, дорогая. Тебе же хотелось попробовать.
— Это ужас-сно, — содрогнулась нагиня. — Я, наверное, не с-смогу…
— Сможешь, сможешь. Обвивайся вокруг меня.
Оффь не стала заставлять себя просить дважды. Очень скоро её головка легла на волосатую грудь Гора. Тот взял треугольную змеиную голову за виски и начал почёсывать. Ловкие человеческие пальцы почёсывали серебристую чешую, выискивая чувствительные места.
Тем временем Альфонс Рейке вынес на террасу стеклянную кастрюльку. В воде плавало маленькое пёстрое перепелиное яйцо.
Змейка задрожала всем телом, когда профессор присел рядом и начал медленно очищать скорлупу. Стояновский закряхтел — объятия подруги внезапно стали слишком тесными.
— Ужас-сно, — прошептала Оффь. — Это же яйцо! От него пахнет, как от наших з-зародышей. У меня вс-сё внутри с-содрогаетс-ся. Как будто я с-собираюсь с-съес-сть с-своё потомс-ство.
— Любовь к потомству — всего лишь инстинкты. Наслаждение — в том, чтобы их преодолевать, — Гор принял облупленное яичко из рук профессора, макнул в солонку, капнул острым соусом. — Ну-ка, закрой глазки.
— Это ужас-сно, — повторила нагиня, забрала глаза плёнкой и открыла рот.
