Мой проводник делает знак.
Жаль, если честно.
Я провожаю девушку взглядом. Она проходит, покачивая бедрами в кроваво-красном, с золотом шелке. Симпатичная. Есть в сиамках своеобразная прелесть.
Вообще, это немного бордель. Но сегодня я пришел сюда по другому поводу.
Из противоположной двери бесшумно выходит пожилой сиамец. При виде его мой провожатый кланяется и исчезает.
— Здравствуй, Ват, — говорю я.
Пожилой сиамец кланяется.
— Господин Козмо.
Хозяина зовут Ват Сомпонг, и он, говорят, был лекарем при дворе последнего сиамского короля.
— Такое дело, Ват, — говорю я. — Не могу поднять руку, представляешь? Вот здесь стянуло все. Даже шея не поворачивается.
Ват кивает: да, господин. Все понятно, господин.
Сухими твердыми пальцами сиамец берет меня за плечо.
В пальцах Вата как по волшебству появляется тонкая деревянная палочка. На конце курится огонек. Сладковатый запах окутывает меня, струится вверх.
Когда король Сиама желал наказать кого-нибудь «по-королевеки», беднягу сажали в бархатный мешок и забивали насмерть палкой из сандалового дерева.
Это — стильно.
Я снимаю китель. Сиамец мнет пальцами мои занемевшие мышцы, вскоре лицо его начинает лосниться от пота. Он работает. Я тоже не бездельничаю, кстати. Я добросовестно скриплю зубами.
— Узел, господин Козмо. Вот здесь и еще вот здесь. Циркуляция энергии «чи-вит» нарушена, каналы стали непроходимы — оттого ваши боли.
Он указывает на жесткую циновку, лежащую на полу.
— Прошу вас сюда, Козмо.
— Конечно.
Я снимаю ботинки и носки.
— В человеке десять основных каналов, — говорит Ват. — Десять — это «син», канал — «сен». Все вместе это искусство называется «сенсин».
Меня растягивают, мнут, давят и выкручивают — часа полтора кряду.
Потом я отдыхаю.
Стена украшена сиамскими гравюрами, изображающими бой наших броненосцев с бирманским флотом у мыса Лунд. Сцены яростного морского сражения пронизаны какой-то пугающей безмятежностью. И — спокойствием.
Почему? — снова думаю я. Почему вместо того, чтобы отправить меня на шагающие форты (там люди с тоски стреляются) или на канонерскую лодку простым матросом (здравствуйте, джунгли), меня грубо и буквально списали со счетов?
Кому выгодно, чтобы подготовленный морской офицер — Навигацкая школа, артиллерийский класс с отличием — пошел махать киркой в никелевый рудник?
Не понимаю.
Каторга, каторга. Не приложил ли к этому руку капитан первого ранга Зеф Маттиус Нахтигер?
Не знаю.
Шагающие форты. У них простая задача. Они охраняют побережье к юго-западу от Кетополиса, чтобы помешать высадке бирманского десанта. По сути, это — огромные орудийные башни с железными ногами-опорами. При желании их даже можно передвинуть — не очень далеко. Но можно.
Неужели там не нашлось ни одной, самой завалящей, должности для проштрафившегося офицера?
Не верю.
Не верю.
Не верю.
Потом девушка приносит на ладони фарфоровую пиалу, расписанную китами. Над пиалой поднимается пар. Зеленоватая прозрачная жидкость, два маленьких листика плавают на самом дне.
Я делаю глоток, морщусь. Вкус — как у заваренного в пятнадцатый раз сомского чая. Еще и с привкусом кислого молока.
По телу разливается тягучее тепло.
Ват дожидается, когда я сделаю второй глоток, и говорит:
— Что желает господин?
— Господину нужна жена, — говорю я. Кислинка на языке вдруг оборачивается жгучей горечью. Ну и пойло!
Ват с минуту смотрит на меня, потом склоняет голову, невозмутимый, как Будда.
— Конечно.
…Моя поправка к теории Дарвина. Хотите послушать?
Миллион лет назад по земле ходили трое: обезьяна, которая никогда не станет человеком, обезьяна, которая почему-то (лично мне причины неизвестны) станет, и сиамец. Своими узкими глазами он видел и гром, и гнев, и ангелов господних. И теперь его ничем не проймешь.
— Что это?
— Ваш контракт, господин Козмо.
Это было придумано для моряков, отправляющихся в боевой поход. Если матрос не рассчитывал вернуться живым, а на берегу его ждать было некому — он мог прийти в определенное место и заключить контракт. И превращался (за скромный процент) в женатого человека — совершенно официально. Теперь его было кому ждать. Временная жена в случае смерти моряка или пропажи без вести объявлялась его душеприказчицей. Ребенок, зачатый в единственную брачную ночь (или брачный час, как повезет), наследовал имя отца. Род моряка продолжался.
Говорят, это была одна из последних гениальных идей Игефельда Магаваленского. Мощный человек. Этот фонтан остроумия и нестандартных решений пришлось затыкать ударом топора.
Двумя ударами — потому что в первый раз палач промахнулся и ранил беднягу в шею. Вообще, эта казнь вышла пародией на судьбу великого прожектера и авантюриста — которому тоже ничего не удавалось с первого раза.
Игефельда обвинили в заговоре против короля.
Следующим королем стал как раз тот, в чью пользу заговор и затевался, — Михель I. Имя Игефельда обелили. А не так давно назвали в честь грешного графа Магаваленского эскадренный броненосец…
Чем заранее обрекли корабль на нелегкую судьбу.
Впрочем, сейчас не об этом.
— Какую из девушек вы выбираете? — спрашивает Ват. — Простите, они готовились стать женами матросов… и теперь смущены.
Еще о законе Игефельда. Любой моряк имеет право на его исполнение — в том числе и офицер. Мое имя, скромное состояние и родовое дворянство прилагаются.
Девушки переглядываются, бросают на меня взгляды и смеются.
Я знаю, что вы хотите спросить.
Нет. Я не рассчитывал вернуться живым…
Я как-то вообще не рассчитывал — вернуться.
— Как твое имя?
— Нитхинан, господин.
— Как?
— Нитхинан.
— Еще раз повтори, только медленно, — прошу я.
— Ни-тхи-нан, — она произносит по слогам.
— И что это означает?
— По-вашему? Как это сказать? — она задумывается. — Вот я подхожу, беру тебя за руку… и веду к… нгерн? Нет, не только деньги, золото… много. Камни, еда, рыба, хорошо. Как сказать? Не знаю, как сказать…
В глубине лавки я вижу ряды прозрачных бутылок. Свет из дальнего окна проходит сквозь них, преломляется заспиртованными телами и заливает пол. Я стою по щиколотку в желтом свете. Вокруг меня — полки. Бутылки с кусками тел животных. Банки с конским копытом, с акульей печенью, с выпотрошенной лягушкой…
