— Да мы их, как цыплят… — сказал Зуйков. — Что с парнем делают!
Унтер-офицер первым заметил русских и резко крикнул что-то солдатам и стал говорить, скаля зубы и кивая на матроса. Солдаты взяли винтовки к ноге и также улыбались.
— Иди сюда, братец, — сказал Бакшеев матросу. — За что они тебя?
— Ни за что. Шел в Голубинку, остановили, сорвали бескозырку, забросили вон за ограду, и вот сами видели — стали издеваться.
— Откуда?
— С “Грозного”.
— Почему один? Не знаешь приказа — ходить не менее трех человек?
— Знаю, мы и шли впятером, да я поотстал, корешей встретил из экипажа, и вот…
— Возьми бескозырку и иди, да побыстрей!
— Да они опять… Эх, дайте мне винтовку, я им…
— Не время еще. Иди!
Матрос сходил за фуражкой, сбил с нее пыль рукой, надел. Козырнул:
— Спасибо, ваше благородие. Кабы не вы, закололи бы, гады. Спасибо, ребята! — Он быстро пошел в гору.
Японцы было пошли за ним, но Бакшеев прикрикнул на них, а патрульные вскинули винтовки, преграждая им дорогу. Постояв немного, унтер-офицер буркнул команду, все трое повернулись и затрусили к Светланской.
— Вполне обычная картина, — сказал Бакшеев потрясенному Никитину. — Весной японцы закололи штыками кочегара с того же “Грозного”. Данный эпизод нужно расценивать как “дружескую шутку” со стороны союзников. Не больше. — Немного помолчав, Бакшеев добавил: — Наши тоже не остаются в долгу. Ночью они по одному не ходят, да и днем, как видишь.
На пристани, прощаясь, Бакшеев подал Никитину листок из записной книжки:
— Мой адрес здесь, в городе. Имей в виду: можешь приходить в любое время суток, скажу хозяевам — примут. Всякое может случиться.
Они обнялись.
Трушин и Зуйков крепко пожали руки своим новым приятелям.
Команда дежурного вельбота, видимо, с уважением относилась к лейтенанту Бакшееву.
— Есть доставить на мыс Чуркин! — повторил приказание младший боцман — старшина шлюпки.
Матросы гребли не за страх, а за совесть, явно выказывая свое расположение знакомому лейтенанта Бакшеева. Да и незнакомый капитан-лейтенант им тоже понравился с первого взгляда, хотя бы потому, что со всеми запросто поздоровался. Внушало уважение и его спокойное, волевое лицо: “Такой и службу спросит, и не выдаст”.
— Не спешите, боцман! — сказал Никитин. — Минута—другая для нас не решает дела…
— Не беспокойтесь, ваше благородие, нам, вы знаете, но привыкать, да мало мы своих последнее время катаем. Как дежурство на адмиральской, так почему-то приказывают всякую пьянь по их коробкам развозить. Правда, не в вахту лейтенанта Бакшеева, тот не дозволяет, а есть, сами знаете, какое наше начальство, угодить стараются. Вы, говорят, из дальней пришли?
— Кто говорит? Мы будто ни с кем и не говорили об этом? — улыбнулся Никитин.
— Ну как же! Только в бухту вошли, уже стало нам известно. Наши суда наперечет, а тут незнакомый баркас и название корабля редкостное. Да и ребята из штаба тоже говорили, будто вас англичане прижимают, чем-то вы им насолили.
— Скорее они нам.
— Ну, уж это мы видим, и соли и перцу подсыпали, не приведи господи.
— Вам тут, вижу, тоже не сладко живется?
— Что говорить! Так нас прижали, так взяли в оборот и в таком мы положении, будто не они у нас в гостях, а мы к ним в гости пожаловали. И встречают нас тем, чем ворота подпирают, а то и похуже.
— Да, печально, — сказал Никитин. — Все очень печально.
Младший боцман вопросительно, с надеждой посмотрел на него:
— Конец скоро будет?
— Не знаю, брат. Хотелось, чтобы скорее. От нас самих зависит. Если будем всё сносить, то они никогда отсюда не уйдут.
— Так, выходит, надо гнать?..
— Да, боцман!
— Трудно. Кабы флоту побольше да… — Он хотел сказать: “Да еще бы таких, как вы, командиров”, но, подумав, что этот офицер может не так его понять: дескать, льстит, подлизывается, — подал команду гребцам. Шлюпка развернулась, и гребцы, уложив весла, протянули руки, не давая шлюпке удариться о баржу.
— Ты, капитан, не пори горячку, — сказал старик сторож на барже. — Дай ребятам поесть, отдохнуть малость, и потом пойдешь на Аскольд, будь он неладен совсем! Я годов двадцать назад на нем золото добывал, еще молодой был… Что смеешься, в семьдесят лет я женился пятый раз, мерли у меня все бабы, эта вот пятая — тянет еще, меня переживет… так вот, и говорю я тебе: не торопись. Сейчас выйдешь к вечеру из Босфора и заштилюешь у мыса Басаргина. Погода сейчас видишь какая, будто вареная. Тишь. Так после заката бризовый ветер потянет, да с моря. Ведь знаешь не хуже меня, на паруснике, говорят, старшим ходишь? Ну, и будет он тянуть, этот морской ветерок, часов до одиннадцати, а потом уж на него нажмет береговой, вот тогда ставь паруса и лети на Аскольд.
— Хорошо, дедушка, ты прав.
— Еще бы не прав, ведь я кем только не был за свою жизнь! Шестьдесят лет назад сюда пешим пришли из Тамбовской губернии, три года добирались. Железной дороги еще не было. Вот и шли. Жуткое дело!..
Подошел Громов и попросил разрешения сойти на берег вместе с Трушиным.
— Идите, но не задерживайтесь и далеко от берега не ходите.
— Здесь иностранцев нет.
— Все равно опасно. В случае чего дайте знать выстрелом. — Есть! Должны ребята подойти с “Быстрого”. Были после вашего ухода.
— Идите!
Старик сказал:
— Матросы у тебя хорошие. Тверезые матросы и тебя уважают. Я тут насмотрелся на всякие художества. Твои и себя понимают, и насчет дисциплины. Другие бы уже после такого плавания насосались водки. Твои — нет, даже вот меня угостили, а сами только по чарке, и баста, а водка, видать, еще осталась. Мне она очень пользительная, при окружающей сырости, да сейчас, сами знаете, деньги только в золоте ходят, да еще всякие заграничные.
Николай Павлович велел Зуйкову угостить старика, и тот, выпив, присел на пустой ящик всзле рубки. Никитин стоял, глядя на город, там утихал дневной шум. Солнце опустилось за сопки, позолотило их вершины. Где-то на террасе ресторана или на бульваре оркестр заиграл грустный вальс, звуки то почти совсем стихали, то усиливались. Внезапно на той стороне завыли гудки, поглотив все звуки, и скоро умолкли.
— Работу на сегодня закончили, — сказал старик. — Я и там работал, на заводе. Где я только не работал, чем не занимался! Даже золото мыл, и вот видишь, каким богатым стал. И лес валил, и рыбу ловил, и дома строил. Ведь когда мы пришли сюда, здесь голое место было, все сопки лесом поросли, олени водились. Они и сейчас на Русском острове и на Аскольде есть да и в окрестности города забредают, а тогда везде водились. Да что олени или медведи! Тигры по ту сторону бухты жили да и здесь, на Чуркином мысу, водились. Помню, я тогда при военной части печником работал. Переполох поднялся: часового тигр унес, да хорошо, парень голову не потерял от страха. Она его, тигра, взяла за воротник шинели и волочит в тайгу, а тогда кругом тайга, солдат и стал ремень расстегивать, а потом и пуговицы у шинели да и выпал из нее. Ну, а тигр так и убег с шинелью, а солдата оставил. Может, сытый был, а может, баловник, ему лишь бы нашкодить. И зверь всякий бывает: его не тронь, и он не тронет, тот же тигр или медведь. Ведь он почему на того солдата напал? Потому что мы его земли, угодья захватили, а он, значит, предупреждение сделал: дескать, выметайтесь отсюда. Да где там! Убили того тигра солдаты, а шкуру взял себе полковник. Так-то оно, капитан хороший. К чему все это я? А к тому, что тогда мы как стали на эту землю, так и ни зверю, никому ее не уступали, и город-то как назвали — Владивосток: владей востоком, значит. А теперь што? Кто им владеет? И нами кто владеет? Вишь, выстроились! Даже греки приехали и муллов своих привезли. Да неужто мы так обессилели? Или все от раздору нашего, от распри? Наверное, от этого. Потому народ против иностранцев, а ваш брат за них, возле укрывается, защиту ищет. И от кого? От своего народа…
