Его словно кипятком обварило, вспотели пальцы на подлокотниках кресла. Вот оно! Ничего не скажешь, долгую артподготовку провел старик; теперь, значит, идет в атаку… Богдан неуверенно попытался возмутиться; но директор, вернувшись в кресло, только рукой махнул: молчи, мол, хватит болтовни! И заговорил сам, уже без напускного дружелюбия, отчеканивая каждое слово.
— Вот что, друг любезный! Слушал я тебя внимательно, да… хотел как следует разобраться, чтобы больше мы с тобой не возвращались к этой теме. Теперь ты меня послушай. Первое, что я тебе скажу, — жаль мне твоих усилий. Времени, что ты потратил… господи, сколько материала перевернул, сочинил целую диссертацию. Твою бы энергию да в мирных целях… — Яков Матвеевич приглашающе усмехнулся, но, не увидев ответного веселья, нахмурил брови и продолжал жестче прежнего: — У тебя, брат, извини меня, не гипотеза, а байка для младших школьников! Шутка ли — неизвестный науке вид высшего млекопитающего, примата; да еще живет не где-нибудь в джунглях Амазонки, а чуть ли не в каждом доме! Да ведь если бы оно так было, уже все музеи были бы забиты костями твоих лемуров! Пусть они друг друга хоронят, поедают, что угодно, но если они тут обитают, как ты говоришь, с первобытных времен, то хоть какие-нибудь остатки мы бы выкапывали вместе с мамонтами, с ледниковой и послеледниковой фауной… как тех же тобой упомянутых хадропитеков находят на Мадагаскаре!
— Может быть, здешняя популяция[8] как раз очень маленькая… — попытался вставить слово Богдан, но лишь навлек на себя новые громы:
— Маленькая? А кто тут только что говорил, что в домовых верят по всей Земле? Почему не только у нас — н и г д е не найдено ничего похожего, ни в каких слоях? Но если даже маленькая популяция, особенно если маленькая, — как ты себе представляешь ее выживание? Вы генетику там, у себя на факультете, учите? Что-то верится с трудом… У известных лемуров — в каком количестве рождаются детеныши? Ну-ка, скажи, знаток!
— У разных видов по-разному, — обреченно сказал Богдан, уже зная, какую мину подводит директор. — Но, в основном, один-два детеныша, не больше.
— Ну так неужели непонятно, что при таком слабом, медленном воспроизведении популяция должна быть огромной, многочисленной? Иначе возникает инбридинг[9] — выбирать-то не из кого! Наследственность будет испорчена; начнется вырождение, вымирание — дошло наконец?
— Дошло… — сдерживая подступающие слезы, ответил Нестеренко. — А может быть, у них как раз такая наследственность… как результат эволюции, приспособления… что они могут заключать браки внутри семьи, между братьями и сестрами, и не вырождаются?..
Яков Матвеевич презрительно выпятил губу:
— Смелее, смелее надо фантазировать, дружочек, если уж взялся! Как тебе, например, такой вариант: домовые живут по сто тысяч лет и раз в десять тысяч рождают одного детеныша? Потому и костей их не находят, — все живы, — и вырождение еще не успело произойти… А? И никаких проблем!
— А почему бы и нет!.. — на свое горе брякнул Богдан. Ответом был крепкий удар директорской ладони по старинному, красного дерева столу. Наверху заметался, посыпал труху из клетки всполошенный кенарь.
— Ну, все! Порезвились, и хватит! — Лицо Якова Матвеевича окончательно стало злым, углы рта опустились. — Запомни раз и навсегда: здесь научное учреждение, а не клуб любителей фантастики! И вот что еще… обижайся, не обижайся… будешь засорять головы ребятам своими домовиками, суевериями этими старушечьими — выгоню! — Директор перевел дух, раздавил очередной окурок и сказал хриплым, но уже почти спокойным голосом: — Ну, иди, работай. Когда-нибудь мне же спасибо скажешь за то, что не дал тебе чепуху болтать и на чушь время тратить. Ученый, брат, из тебя все-таки получится, теперь, как ни странно, я в это верю… Иди-иди, свободен!
После многих дней дождя, унылых и промозглых, точно мокрые подвалы, солнце вернуло земле свою ласку; наступила благодатная пора, завершение лета.
Вадим Алексеевич неторопливо брел по центральной аллее парка. Близился закат, день поминутно терял яркость; так раскаленный добела металл, остывая, подергивается краснотой. Свободных мест на скамейках не было. За оградой детской площадки взрослая пара каталась на доске с лошадками; доска тупо стукалась оземь, и девушка всякий раз кокетливо взвизгивала. Дальше начиналась дикая зона, обреченная Заборским на уничтожение, — путаница кустарников и мелколесья. Оттуда тянуло запахом стоячей воды.
Свернув по боковой дорожке, он скоро вышел на улицу. Здесь начался частный сектор, еще не тронутый градостроительными реформами. Сквозь густую листву садов поблескивали, отражая вечернее зарево, будто игрушечные стеклышки в белых рамах; аляповатые георгины и тигровые лилии пестрели на дворовых клумбах. Горбатая булыжная мостовая, прихотливо сворачивая, вела все круче вниз. Теперь прогулка Вадима Алексеевича уже не казалась бесцельной. Ускоряя шаг, спускался он в долину. Редкие прохожие попадались навстречу. Из-под железных ворот выбегал ручей, должно быть, от испорченного крана; двое-трое ребятишек у обочины самозабвенно пускали щепки по воде и бежали за ними…
Неподалеку отсюда он побывал днем. Солнце, нестерпимое для глаз, радужным пузырем всплывало к зениту. Серая «Волга» главного архитектора медленно катилась по горячей пыльной улице, мимо глубоких заборов и облупленных корпусов старого завода, который также подлежал сносу. Посреди площади, где раньше разворачивался маршрутный автобус, стоял багроволицый коренастый прораб. При появлении Вадима Алексеевича он почтительно приподнял сетчатую шляпу; лоб опоясывала глубоко отпечатанная борозда.
Ограда ближайшей усадьбы была свалена. Посреди двора на разъезженных остатках клумбы серым носорогом топтался бульдозер. Наискось вверх от него натянутой струной шел трос, зацепленный за простенок второго, деревянного этажа дома, — низ был кирпичный. Натужно взревев и выплюнув струю дыма, машина пошла вперед. Дом пошатнулся, затряс балконом с вырезанными перилами. Затем фасадная стена угрожающе накренилась вслед бульдозеру и рухнула; брусья верха смешались с кирпичным обвалом, брызнули стекла, двор заволокла пыль.
Заборский не сводил глаз с картины разгрома, и неожиданные мысли явились ему. Вот перед ним это жилище, человеческое гнездо, где рождались и умирали поколения… уже приговоренное к гибели, но еще почти целое, лишь непривычно открытое взорам. То, что было спрятано от посторонних — уют гостиной, святилище спальни, уединенный мирок детской, — обнажилось, точно внутренности организма, когда упала стена. Комнаты над комнатами, оклеенные обоями разного цвета и рисунка; артерии труб, нервы проводов, зубчатый позвоночник лестницы, белая челюсть уцелевшего умывальника…
