Глава 9. Продолжение истории Таусена
— Ну вот, — говорил Таусен, глядя на черный прямоугольник окна, за которым мерцали звезды, — я все-таки этот удар перенес. Продолжал работать. У меня был большой запас жизненной энергии.
В 1933 году Гитлер захватил власть в Германии. Были у нас такие люди, которые говорили, что Норвегии это не касается. Я считал этих людей очень недальновидными. С тех пор я с большой тревогой следил за международным положением.
В 1938 году немцы, с согласия западноевропейских политиков, захватили Австрию, в 1939 — Чехословакию и Клайпедскую область.
В сентябре 1939 года Германия напала на Польшу. Польскую армию гитлеровская военная машина разбила в десять дней. И я решил, что машина эта в самый короткий срок покорит весь мир.
— Не все у вас так думали! — возразил Гущин.
Таусен помолчал, но затем продолжал рассказывать — по-прежнему неторопливо.
— Омерзительнее Гитлера, с его расистскими законами, уничтожением всего светлого и прогрессивного, еврейскими погромами, для меня ничего не было. И постепенно во мне назрела мысль — уйти из жизни.
Впрочем, умирать не хотелось. Но и жить было невыносимо тяжело.
Простите… Я рассказываю не совсем связно — как приходит на память…
Был у меня друг, товарищ по гимназии, Петер Рольфсен. Интересы у нас были разные. Я ушел в науку, он занялся китобойным промыслом. Его влекли путешествия, приключения, но вместе с тем он был энергичный и удачливый предприниматель. Не знаю, что с ним сейчас… Из него мог бы выйти незаурядный исследователь полярных стран, но его влекла практическая деятельность. Может быть, именно различие профессий, как это нередко бывает, способствовало нашей дружбе. Он с интересом слушал рассказы о моих научных занятиях, любил бывать у меня в лаборатории. Я увлекался рассказами о его путешествиях. Находчивый, пренебрегающий опасностью, он подчас попадал в такие места, где до него никто не бывал. Он мог бы претендовать на серьезные географические открытия, но всегда был беспечен на этот счет. На своем китобойном судне он больше всего плавал в Тихом океане, у берегов Антарктики, так как в Арктике киты уже сильно истреблены. Но и в Северном Ледовитом океане он путешествовал немало, и не всегда это вызывалось только практическими соображениями: его гонял по морям беспокойный исследовательский дух. В своих плаваниях он и наткнулся на этот остров, никому до тех пор не известный.
Гольфстрим — эта мощная магистраль теплофикации Европы — разделяется на несколько ветвей. Под именем норвежского Атлантического течения он огибает Нордкап… Впрочем, это все вы знаете и сами.
Таусен встал, снял с этажерки атлас в прочном черном переплете, нашел нужную карту.
— Видите, по карте нагляднее, — говорил он, ведя сухим длинным пальцем с тщательно подрезанным ногтем. — У северного побережья Скандинавского полуострова — это у нас, в Норвегии — остров Магерейя. А вот на нем мыс Нордкап, или Нуркап. Я там однажды побывал с Рольфсеном — вскоре после того, как умерла моя жена. Он уговорил меня поплавать, рассеяться. Но это мрачное место. Страшно высокая скала — местами до трехсот метров, темная, безжизненная, почти отвесная. Однако хотя это один из самых северных пунктов Европы — он несколько севернее семьдесят первой параллели — море здесь никогда не замерзает: здесь проходит Гольфстрим. Теперь, — палец его скользнул резко вверх и чуть налево, — видите: здесь остров Медвежий. Вот сюда к востоку, между этим островом и Норвегией, течение отделяет ветвь.
Здесь она обозначена красными линиями, она называется Нордкапским течением.
Другая ветвь идет к северу и направляется к Шпицбергену, к заливу Сторфь» рд.
Нордкапское течение идет до кольского меридиана и здесь разделяется на несколько ветвей. Южная идет вдоль берега Мурмана, километрах в шестидесяти от него. И там гавани не замерзают. Вот видите: к северо-западу от города Мурманска — Семь Островов. Сюда доходит южная ветвь и отсюда идет к востоку.
Видите мыс Канин? Теплое течение не достигает этого мыса километров на сто и поворачивает к северо-востоку, к Гусиной Земле, а оттуда на север, идет вдоль западного берега Новой Земли и там уже где-то пропадает в холодных водах.
Это основное, что известно о Гольфстриме. Но почти никому неизвестно, что Рольфсен нашел новую ветвь и, следуя по ней, обнаружил этот остров. Вот его точное расположение: семьдесят третий градус северной широты и сорок шестой градус восточной долготы от Гринвича.
Цветков и Гущин устремили глаза на ничем не отмеченную точку в широкой синеве Баренцева моря, куда указывал Таусен. Так вот где находится клочок суши, на который их выбросил шторм!
— Я продолжал свою научную работу, — говорил Таусен, — но у меня уже не было прежней энергии. Руки опускались.
Время от времени мне приходила в голову мысль об острове Рольфсена: уйти туда, скрыться от всех. Конечно, чистая случайность, что остров этот до тех пор не был найден больше никем. Но эта случайность могла продлиться еще неопределенное время, тем более, думал я, что людям теперь будет не до этого. Да, уйти туда! Умирать не хотелось, но не хотелось и жить в мире, где началась отвратительная, страшная бойня.
Эта мысль постепенно овладела мною, и я начал готовиться. Быть может, вначале я не совсем ясно отдавал себе во всем отчет.
Я продал дом и почти все имущество. Понемногу сворачивал лаборатории, отпускал сотрудников. И ни с кем, даже с Рольфсеном, не делился своими мыслями.
Курс бумажных денег и всех ценных бумаг страшно падал. И вот тут-то я оказался прав, что хранил часть своих средств в золоте, а не в ценных бумагах. А ведь надо мной по этому поводу смеялись многие, в том числе и Рольфсен.
Все трещало и рушилось. Третьего сентября Франция и Англия объявили войну Гитлеру. И я решил, что он очень скоро победит их…
Таусен замолчал. Молчали и гости. Лицо Таусена выражало мучительное страдание, но усилием воли он справился с собой. Сочувствие к сильному страдающему человеку испытывали друзья — к человеку, умеющему подавлять и скрывать свою боль.
Гости не решались дальше расспрашивать.
— Да, — сказал наконец Таусен, — тогда меня постиг второй страшный удар. Мой сын…
Они не узнали его голоса. Но тут же Таусен снова продолжал обычным тоном, в котором чувствовалось теперь какое-то нарочитое спокойствие:
— Он был чудесный мальчик. Нет, я говорю не как отец. Это было общее мнение.
Его звали Олаф. Он был не в меня — в мать. Красивый, мужественный. И очень горячий, порывистый. Из него вышел бы крупный ученый. Его интересовала физика, радиоактивность. Он поехал учиться в Париж. И там нашел себе невесту: я не видел ее, но знаю, что он не мог сделать плохой выбор. Он писал о ней восторженные письма. Она была польская еврейка. Сын уехал к ней на каникулы летом 1939 года — к ее родителям, а в сентябре немцы разгромили Польшу.
