Человек поднимается — мир опускается. И каждому метру высоты соответствовали десятки километров далей. Восхождением ты раздвигал собственные горизонты. Многое ли видишь с днища долины? А отсюда уже можешь заглянуть по ту сторону Главного хребта, где то взбирается в гору, то спадает с нее Военно-Грузинская дорога и ты можешь откинуться на страховке от стены и сосчитать все восемнадцать серпантинов Млетского спуска и, прищурившись, увидеть что-то белое и крохотное на чем-то изумрудном и большом. Как рассыпанные на плюше рисунки. Но это баранта на альпийских лугах Хеви.
— По времени свободно уложимся в график, до темноты будем у перемычки. — Кулинич отогнул манжет. — Нет и четырех.
— Це треба еще разжуваты. — Ворожищев недоверчиво уставился в сторону Черного моря.
— Что там смущает мужика?
— На траверзе Клухора… Поглядел?.. Убедился?..
— Эта вон клякса, единственная на всем стерильной чистоты небосводе.
— Она самая. Вспомни, что тот гнилой угол — поставщик непогоды на весь Домбай.
Ворожищеву верить можно. Не из трепливых. Чутью гор обучался у самого Габриеля Хергиани. Повел он их, тогда еще совсем зелененьких, на Ушбинское плато. И на подъеме от Щурака (пика Щуровского) вдруг:
“Стой! — Закурил. Уставился на зюйд-ост-ост. — Буду думать. — II весьма решительно продел ладонь в темляк ледоруба. — Наверх не ходим, реьяти. Вниз будем ходить. Бистро давай! Бистро!”
“Прогноз же хороший, Гавриил Георгиевич!”
“Конечно, хороший. Кто говорит “нет”. Облак только плохой. Не люблю такой. Такой, как хулигани в парк культура”.
Они только еще спускались тогда по утрамбованной тысячами ног дресве Шхельдинской морены, когда их охватило сырым и склизким: вошли в туман. Струи дождя. Хлопья снега. Раскаты камнепада. Габриель увел их в самый раз…
Так Ворожищев учился у свана из Местиа тому, чему не научат никакие пособия. Но что же тревожит его сейчас?
— Идет гроза, ребята. Прямиком на нас чешет.
— М-да! На таком месте вызываешь весь огонь на себя. Стена открытая. Подставлена под молнии.
— Идем-то, в общем, с опережением графика. Запас по времени имеется.
— Темп взяли опять-таки сильный от самого от старта. Помнится, за все годы только одной группе и удалось нашу стену пройти. Вано Галустову. Силен ведь “Черный буйвол”,[46] а шел эту же стену три дня с двумя ночевками.
— У нас меньше дня на тот же отрезок.
— Решено — бивак!
*
Падает тот, кто бежит; тот, кто ползет, тот не падает.
Плиний
Давно спят мышцы, не спит мозг. И бегут, бегут перед спящим Кавуненко вершины его жизни… Волнистый гребень Сулахата с двумя куполами. И — Задняя Белалакая с вставшим поперек маршрута черным “жандармом”. Та самая Белалакая, на спуске с которой и давал зарок Кавуненко: “Вы себе как хотите, но он лично в ваши горы больше не ходок. Не псих же он ненормальный, чтобы считать все это, я извиняюсь, конечно, отдыхом. Наелся вашего альпинизма на всю жизнь”.
В чернильной тьме ночи они так и не нашли тогда палатки собственного бивака. А кругом — гроза, грохот, огни святого Эльма, черт те что! Ледорубы искрят. По кромке скал форменная иллюминация, как на Центральном телеграфе в Октябрьские дни. Измокли. Нахолодали. Только под утро наткнулись на палатку “Медика”. Попросились. Впустили. В четырехместную “полудатку” впихнулось тринадцать ночлежников. А собственный их лагерь обнаружился утром, метрах в двадцати хода.
А зарок оказался некрепким. Горы крепче. Позвали на Домбай, и он пошел.
…Кавуненко спал, когда его качнуло, как в бортовой качке, и с ним качнулась сначала к долине, потом от нее не палатка — вся гора. Палатка только повторила ее движения. Качка?.. Как на сторожевом корабле, на котором и отслужил матрос первой статьи Кавуненко действительную? “Удерживать изнутри вздувающуюся парусом палатку? Выскакивать наружу?” — лихорадочно соображал Володя. Соображал и действовал: одной рукой расстегивал мешок, другой нахлобучивал каску на Вербового. Теперь на себя.
Молния открыла на миг тесный и темный мир палатки. Их подбросило и поставило на место под ливнями дождя, летящими где-то над головой камнепадами.
Нет, ребята, это не гроза! Чего-чего, их-то они повидали. Что-то другое. И еще эта придавливающая тебя тяжесть. Ты как капуста в бочке под гнетом. И знаешь ведь, что кругом горы, высота, простор, но не можешь отделаться от ощущения тяжести. Тяжесть подземелья. Как в бомбоубежище, которое укрывает от налета и оно же завалится на тебя при прямом попадании.
А здесь?..
Какое же это, к дьяволу, подземелье?..
— Пригни голову. Ко мне, говорю, ближе.
— Ну и дает! Не сыграть бы в ящик.
— Не думаю. По мне, так затихает.
— Не скажи.
— Твоя правда: опять тряхануло.
— Гроза или что?
— Гроза тоже.
— А что помимо?
— А толково это получилось, что рыжим карнизом от всех камней заслонились.
— А что это, по-твоему, вообще-то сегодня с природой?
— Быть бы заварухе, если бы повыше залезть с вечера успели. Представляешь себе наш бивак? На голой стене. Без никаких тебе прикрытий. Труба!
— Сдается все ж таки, что это не одна гроза. С ней еще что-то. Как думаешь, что?
— В носу что-то засвербило. Фу, черт! А у тебя?
— Тоже. Вспомни уроки химии. Сера. Камни ж о камни колотятся. Химию высекают. А гроза все ж какая-то ненормальная. Почему?
— Переждем — разберемся.
Угасли молнии неба. Включилась адская иллюминация камнепадов. Они не спадал”, они текли сплошным огневым потоком, и он просвечивал сквозь полотнища палатки, и они видели огненный пунктир прямо перед собой.
Грохот… Огонь… Толчки…
Весь мир стронулся. С ума сошел. Только бы самим не спятить. Продержаться!
Вот вроде и подзатихло.
И то хлеб!
— Ты как знаешь, Вербовой, я лично обратно в спальник отключаюсь. Силы понадобятся.
— Давай.
— И тебе рекомендуется.
— Обожду. Что-то не по себе.
— Дело хозяйское.
Он не знал, сколько проспал. Знал, что Вербовой стянул с него мешок. Вовремя стянул. Из-под тебя уходила палатка и вместе с каменной полочкой улетала в тартарары. Да никуда не улетели. Никуда не проваливались. Они были. И палатка. И все остальное. И еще это подлое ощущение — падаем!
— За ребят Безлюдного, между прочим, опасаюсь. (Его команда должна была восходить отдельно, чтобы на вершине соединиться с четверкой Короткова. — Е.С.). Не накрыло бы. Бивак их на вовсе открытой морене. Все камнепады, их же сегодня до черта, туда куда-то стекают.
