— Приехала Майра Рагаллах, — ответил владелец паба, произнося эту фамилию, как О'Рейли[12]. — В конце гастролей она любит заскочить куда-нибудь, чтобы дать незапланированный концерт для простого народа. Хотите послушать — берите билет прямо сейчас. Желающих хватает.
Я отродясь не слыхал ни о какой Майре Рагаллах. Но в городе мне попадались афиши с ее именем, и сейчас я подумал: почему бы и нет? И, купив билет, перешел в соседний зал, чтобы послушать ее выступление.
* * *
Майра Рагаллах пела без музыкального сопровождения, помогая себе лишь игрой на воображаемой гитаре. Ее песня была… В общем, если вы ее слышали, то понимаете, о чем речь, а если нет, то мои слова вам ничем не помогут. Я был захвачен, восхищен и очарован. Когда в середине концерта она запела «Плач Дейдры», голова у меня закружилась, а в груди защемило. Мне казалось, будто моя душа покинула тело и странствует между небом и землей по каким-то огромным пустым пространствам. Реальный мир исчез. Я и Майра стояли лицом к лицу по разные стороны усеянной костями равнины. Небо было черным, а кости белыми, как мел. Дыхание ветра казалось ледяным. Мы пристально смотрели друг на друга. Ее взгляд пронзал меня, как копье, прожигал насквозь, и я понимал, что пропадаю. Должно быть, я в нее уже почти влюбился. И если бы сейчас она заметила меня или хотя бы заподозрила о моем существовании, я бы в тот же миг погиб окончательно.
Ее губы двигались. Она что-то говорила, и я каким-то образом понимал, что это безмерно важно, но ветер уносил ее слова прочь. Я слышал лишь протяжный вой, похожий на рыдание баньши — духа, оплакивающего мир, погибший от собственного безумия. Голос Майры был пронзительным, как соло на электрической гитаре. Я попытался приблизиться к ней, но обнаружил, что парализован. Я напрягал каждый мускул, стараясь сдвинуться с места, но не мог даже пошевелиться. И я по-прежнему не понимал ни слова из того, что она мне говорила.
* * *
Задыхаясь, я пришел в себя — пот тек с меня ручьями, а сердце отчаянно стучало в груди. Стоя на невысокой эстраде, Мэри — как я стал называть ее впоследствии — беседовала со слушателями в перерыве между песнями. Вдруг она задорно усмехнулась и, кивнув в мою сторону, сказала:
— А следующая песня для американца в первом ряду.
И не успел я оправиться от неожиданности, как она стала исполнять «Возвращайтесь, дикие гуси», — песню, как я потом узнал, собственного сочинения. «Дикими гусями» прозвали ирландцев, покинувших родину, которая не могла их прокормить, и ставших наемниками в армиях католических государств Европы. С течением времени так именовали всех ирландцев, где бы они ни поселились, а также детей, внуков, прапраправнуков тех бедолаг, которые из-за жестокостей судьбы были вынуждены покинуть горячо любимую родину. Свое чувство вины они передали потомкам. Многим и многим поколениям живущих на чужбине ирландцев это чувство знакомо слишком хорошо.
— Эта песня для американца, — сказала Мэри.
Но как она узнала?
Дело в том, что вскоре после прибытия на остров, я купил полный комплект одежды местного производства, а все свои американские шмотки отправил в контейнер для нуждающихся. Кроме того, я приобрел один из тех простеньких нейрокомпьютеров в виде кулона, которые используют некоторые актеры, чтобы на время изменить акцент. Сделал я это потому, что очень быстро усвоил: стоит только местному жителю понять, что перед ним американец, как тут же следует вопрос:
— Ага, разыскиваешь, значица, свои корни?
— Да нет, просто такую красивую страну нельзя не посетить.
На это слышится скептическое:
— Но предки-то твои были ирландцами?
— Да, но…
— Ага!.. — Собеседник поднимает кружку доброго ирландского эля, намереваясь осушить ее залпом. — Все-таки разыскиваешь свои корни. Я так и думал.
Вот уж чего я ни в коем случае не разыскивал, так это свои клятые корни. Я был американцем ирландского происхождения в восьмом поколении, и моими корнями и ветвями являлись старики, добивающие себя в мрачных пивных Бостона, да престарелые леди из «Норейда»[13], которые, напялив короткие черные юбки, вышагивают по улицам в День святого Патрика, вбивая в асфальт каблуки туфель (прохождение их колонн напоминало бы марши фашистских штурмовиков-чернорубашечников, если бы не витающая над всем атмосфера китча и слащавой сентиментальности). Мои корни и ветви — это продажные копы и юные головорезы, предпочитающие подвальную «качалку» школе, а во всех бедах винят черных и программу компенсационной дискриминации, предоставляющей только низкооплачиваемую работу на стройке, которую они тут же бросают, предпочитая бездельничать на пособие. Я приехал на остров, чтобы избавиться от всего этого и еще от доброй тысячи гадостей, о которых натуральные ирландцы не имеют ни малейшего понятия.
Окарикатуренные лепреконы, сентиментальные песни и слащавые пословицы на дешевых кухонных полотенцах — все это каким-то образом подводило к ощущению, что игра заранее проиграна, что все усилия тщетны, поэтому, чем бы ты ни занимался, из трясины все равно не вырваться. А виной всему та штука, что лукавым бесом затаилась в темном уголке души, — та самая ирландская угрюмость, которая досталась в наследство от далеких предков.
Но как же она все-таки догадалась, что я американец?
Видимо, только желанием узнать ответ на этот вопрос можно оправдать мое решение с ней познакомиться. Впрочем, это объяснение ничем не хуже любого другого. После концерта я задержался в зале, ожидая, пока Мэри выйдет из закутка, который ей отвели под гримерную, чтобы задать свой вопрос.
Когда Мэри наконец появилась и увидела меня, ее губы скривились, словно она хотела воскликнуть: «Ага, попался!». Не дожидаясь моего вопроса, она заговорила первой:
— Я только взглянула на тебя и сразу поняла: вот парень, который прошел внутриутробную генетическую коррекцию. Эта технология была первым, чем пришельцы поделились с америкосами в качестве платы за поддержку в войне. А как иначе объяснить, что мужчина твоего возраста выглядит как писаный красавец?
После этих слов она взяла меня за руку и повела к себе.
* * *
Сколько мы были вместе? Три недели? Вечность?
Впрочем, времени хватило, чтобы мы с Мэри побывали во всех уголках этого зеленого, часто посещаемого привидениями острова. Она знала его историю как свои пять пальцев — она рассказывала и показывала, а я ни о чем не догадывался.
В один из дней мы осматривали Порткун — огромную морскую пещеру с высокими и гулкими готическими сводами, в которой давным-давно обитал отшельник, давший обет до конца своих дней неустанно молиться, соблюдать строжайший пост и не принимать пищу из человеческих рук. Поначалу во время прилива сюда добирались женщины, предлагая помощь и пищу, но он все отвергал. «Во всяком случае, так гласит легенда», — улыбнулась Мэри. Когда отшельник уже умирал от истощения, тюлень принес ему в зубах рыбу. Поскольку тюлень не был человеком и не имел рук, отшельник принял эту пищу. С тех пор тюлень стал приплывать каждый день, и отшельник прожил много лет.
