Мгновение спустя из комнаты с громким сопением выскочило грузное существо невысокого роста. — Би-бип! Би-бип! — прокричало оно, топоча по коридору и подражая автомобильному гудку.
Он медленно поднялся — сперва на колени, потом встал во весь рост, доковылял до своей комнаты и заглянул в нее. Так и есть — комната превратилась в настоящий свинарник. «Завтра надо перебраться в следующую, — подумал он, — благо здесь их предостаточно. Проще сменить комнату, чем заниматься уборкой».
Он швырнул мешок на ближайший стол и бессильно рухнул на кровать, прижимая лоб тыльной стороной ладони правой руки.
На его лицо упала тень — стало быть, он в комнате не один. Не открывая глаз и не меняя позы, он устало прохрипел:
— Алиса, ведь я же приказал тебе: не разбрасывай игрушек в коридоре! Я же дал тебе такой красивенький ящик специально для игрушек! Если не научишься держать их в одном ящике — отберу все игрушки.
— Нет! — почти провизжала Алиса. — Би-бип!..
Он слышал, как она бегает, шлепая босыми ножками по полу, — собирает игрушки. Потом раздался скрип.
Он опоздал прикрикнуть на нее и теперь сжал зубы, с ужасом ожидая неизбежного. Да, последовало оглушительное «бац!» — как удар грома для его больной головы. Это Алиса с грохотом захлопнула крышку ящика. Казалось, звук сперва эхом разнесся по всему бункеру, а потом долго не смолкал под сводами его собственного черепа.
У этой девицы хоть кол на голове теши — не переучишь. Она не виновата, но ему-то от этого не легче! Три недели назад он привел Алису в свою берлогу — слабоумную девушку, которую жители Штутгарта просто изгнали из поселения. Он и сам толком не понимал, зачем ее притащил — то ли посочувствовал несчастной, то ли захотелось иметь при себе живую душу. А может, и то и другое. Но теперь-то он отлично понимал, отчего те люди поступили с ней так жестоко. Жить рядом с ней постоянно было выше человеческих сил — хоть на стену лезь! Как только ему станет лучше, он непременно отведет девушку на то же место, где ее нашел — запутавшейся в колючках приречных зарослей и ревевшей в голос.
— Извини, — раздался тоненький плаксивый голосок. — Извини, папочка!
— Я не твой папочка! — резко ответил он. — Будь добра, съешь шоколадку и отправляйся спать!
Ему вдруг безумно захотелось выпить стакан ледяной воды. Дурацкое желание!.. Теперь он весь покрылся потом, хотя внутри него царил мороз, ужасающий мороз! Он сцепил дрожащие руки на груди. Все тело била мелкая дрожь. Он зашарил руками в поисках одеяла, кое-как натянул его на себя, укрывшись до самого подбородка.
Алиса тихонечко напевала в соседней комнате. От этого ему почему-то было немного легче.
А потом он вдруг оказался в своем офисе — весь ужас состоял в сознании того, что лихорадка еще не имеет полной власти над ним и он как бы еще не бредит. К нему приблизилась секретарша с кипой бумаг на подпись — в руке с ярко-розовыми коготками эти бумаги образовывали бутон огромного цветка. Она без умолку тараторила о чем-то — говорила много, возбужденно, а он периодически отвечал, кивал или отрицательно тряс головой, совершал массу жестов — не снимая трубок, нажимал кнопки телефонов, чтобы удерживать звонивших на связи; поглаживал переносицу; дергал себя за мочку уха. Он говорил, однако не понимал ни своих слов, ни слов секретарши, ни того, что ему сообщали по телефонам. Он даже самих телефонных звонков не слышал — только видел помигивание лампочек на аппаратах и был исполнен ощущения отчаянной спешки, неуспевания, отрезанности от мира, своей никчемности и бессилия. А Долли Райбер — так звали секретаршу — все говорила и говорила как заведенная.
И тут он наконец заметил — спокойно, с хладнокровием ученого, — что у нее собачья голова и ее говор мало-помалу переходит в отрывистый лай (как раз лай он воспринимал отчетливо, хотя как будто через слой воды). Он улыбнулся, протянул руку, чтобы погладить ее по шерсти на загривке… но тут секретарша с собачьей головой вдруг превратилась в Алису, которая с любопытством склонялась над его кроватью.
— Я же сказал тебе, что хочу поспать!
— Извини, папочка, — запричитала идиотка.
— Ладно, ступай.
Ее фигурка удалилась, а он нашел в себе силы отстегнуть пояс с амуницией, содрать с себя одежду. Ледяной воды больше не хотелось. Все снятое он бросил у изголовья своей кровати.
Он вытянулся на постели, предавшись свободному течению мыслей, которые причудливо вихрились на фоне пульсирующей боли.
Крысы! Ох уж эти крысы!.. Их было много, они обступали его, придвигались все ближе и ближе… Он потянулся за напалмом. Но крысы вдруг возопили:
— Избави нас, о избавь нас от гнева Твоего!
Он расхохотался и вкусил от принесенного ими.
— Временно избавляю, — проронил он, после чего небо взорвалось, рассыпалось и остались лишь медленно плывущие размытые пятна, по большей части красные, хотя имелись среди них и совсем бесцветные.
Он ничего более не ощущал — живя растением меж этих бесформенных проплываний, а затем — или до тем? или после тем? впрочем, какая разница — потом, потом! — затем услышал и скорее ощутил, чем увидел, свет прямо внутри своей головы, пульсирующий и такой приятный-приятный, и его сознание какое-то время купалось в этом свете — сколько-то часов или сколько-то секунд (какая разница — часов, секунд!), после чего — чего? — он почувствовал, что губы его двигаются, произнося неслышные слова, — он был так далеко от себя, что не слышал собственных слов, а вслед за тем — за чем? — чужой голос произнес:
— Папочка, а что такое «Заслон-III»?
— Спи, черт бы тебя побрал! Спи! — шепотом рявкнул он, и произнесенное губами наконец-то стало слышным.
Шарк-шарк прочь. Крысы… Избави нас… «Заслон-III»… Свет… Свет?.. Свет!
Свет был нестерпимо ярок — словно вспыхнул неоновый огонь, такой же пульсирующий. Ярче и ярче. Красный, оранжевый, желтый. И белый! Белый и слепящий. Он колыхался в чистейшем кипенно-белом свете. Он упивался пребыванием в свете. Но это длилось лишь мгновение. Одно-единственное мгновение.
Свет ослабевал, и он зрел, как оно приближается. Оно скользило по воздуху в его сторону. Он весь съежился, скукожился, норовя полностью стушеваться, стать невидимым, неслышимым, неощутимым, но оно начало свой неумолимый торжественно-медленный спуск — прямо к нему.
— Господи! — возопил он всем своим существом, а оно приближалось неумолимо, приближалось, приближалось… и вот уже совсем рядом.
Венец с железными зубьями пал на его голову — и зубья впились в его плоть. Но венец продолжал сжиматься — как кольцо из сухого льда вокруг головы.
