Старик закончил работу, сунул вкладыш на место и поднес свисток к губам. Раздался короткий негромкий звук, чистый и ясный.
— Ну, вот, — сказал он. — Это Пьеру.
Роза взяла у него свисток.
— Regarde, Pierre, ce que monsieur t'a fait[40], — и она коротко посвистала. Потом осторожно прижала свисток к губам малыша. — Siffle, Pierre[41].
И тихий мелодичный свист прозвучал над грохотом грузовиков на дороге.
Они вернулись на шоссе и пошли дальше к Монтаржи.
Вечерело; по безоблачному небу солнце спускалось к горизонту. Был тот вечерний час, когда в Англии после долгого жаркого дня начинают петь птицы. В средней Франции птиц мало, по воскресеньям французские крестьяне охотятся на них, но Хоуард невольно прислушался — не зазвучит ли птичье пение. Однако услышал он совсем другую песню. Послышалось отдаленное гуденье самолетов; вдалеке затрещали пулеметы, грохнули взрывы — вероятно, рвались бомбы. По дороге чаще прежнего катили грузовики с французскими солдатами — все туда же, на запад.
Ясно, что до Монтаржи не добраться. Дороге не видно конца; по расчетам Хоуарда, с того места, где остался автобус, они прошли около пяти миль. Впереди еще миль десять, и уже надвигается ночь. Дети измучены. Ронни с Шейлой то и дело начинают ссориться; Шейла — сердитая, усталая — вот-вот расплачется. Роза уже не так оживлена, как раньше, и поток болтовни, обращенной к новому мальчику, иссяк; она молча ведет его за руку, устало переступая босыми ногами. Пьер бредет с нею рядом, бледный и молчаливый, часто спотыкается; в свободной руке стиснута ореховая дудочка.
Пора найти пристанище на ночь.
Выбор был небогат. Впереди по правую сторону дороги видна ферма, в полумиле дальше по левую сторону — еще одна; больше этого детям не пройти. Хоуард повернул к ближней ферме. Табличка, прибитая к столбу — «Chien mechant»[42], — предостерегла его, но не детей. Собака, огромная пятнистая зверюга, рванулась к ним на всю длину своей цепи, загремела ею, оглушительно залаяла. Дети кинулись назад, перепуганная Шейла громко закричала и заплакала, захныкала и Роза. Под вопли, слезы, неистовый лай Хоуард подошел к дверям и попросился на ночлег.
— Негде тут ночевать, — проворчала угрюмая старуха. — По-вашему, у нас гостиница?
Женщина помоложе, с приветливым лицом, возразила из-за ее плеча:
— Они могут спать в амбаре, ma mere[43].
— А? В амбаре? — переспросила старуха. Оглядела Хоуарда с головы до ног и прибавила: — Когда у нас стоят солдаты, они спят в амбаре. Деньги у вас есть?
— Денег хватит, — ответил он. — Я вам заплачу за хорошую постель для детей, мадам.
— Десять франков.
— Десять франков у меня найдется. Можно посмотреть амбар?
Старуха провела его через хлев в амбар. Это было большое голое помещение, пустое и неудобное, один конец, видимо, служил для молотьбы. Младшая женщина вошла следом. Хоуард покачал головой.
— Очень печально, мадам, но детям нужна постель. Придется мне поискать где-нибудь еще.
Он услышал, как младшая женщина зашептала что-то про сеновал. Услышал, как сердито заспорила старуха. Младшая сказала:
— Us sont fatigues, les petits…[44]
Обе отошли немного и стали совещаться.
Сеновал оказался вполне подходящий. Так или иначе, это пристанище, здесь дети могут выспаться. Хоуард согласился уплатить за ночлег пятнадцать франков. Хозяйки уделили ему молока, но еды почти не нашлось. Старик оставил детей на сеновале и пошел мимо пса за коляской, потом разломил купленный прежде хлеб пополам, дал половину молодой женщине и попросил размочить в молоке для детей.
Через полчаса он стал укладывать детей, стараясь поудобнее устроить их на сене. Вошла младшая женщина, постояла, поглядела. Потом спросила:
— А одеял у вас нет?
Хоуард покачал головой, он горько жалел, что оставил одеяло в автобусе.
— Пришлось все оставить, мадам, — сказал он тихо.
Она не ответила и тотчас вышла. Через десять минут она вернулась с двумя одеялами, грубыми, точно попоны для лошадей.
— Только не говорите матушке, — хмуро предупредила она.
Хоуард поблагодарил и захлопотал, устраивая детям постель. Женщина стояла и смотрела молча, лицо ее ничего не выражало. Наконец дети были удобно устроены на ночь. Хоуард оставил их, подошел к двери амбара и остановился, глядя во двор. Женщина стала рядом, сказала:
— Вы и сами устали, мсье.
Он устал смертельно. Теперь, когда его заботы на время кончились, он вдруг ощутил безмерную слабость.
— Немножко устал, — сказал он. — Пойду поужинаю и лягу возле детей. Bonne nuit, madame.[45]
Она ушла в дом, а Хоуард пошел к коляске взять оставшийся хлеб. Позади, из дверей, через весь двор пронзительно закричала старуха:
— Подите поешьте с нами супу, коли хотите.
Он с благодарностью принял приглашение. На угольях очага в кастрюле что-то булькало; старуха налила Хоуарду полную миску мясной похлебки, подала ложку. Он с удовольствием сел за тщательно отмытый и выскобленный дощатый стол и принялся за суп с хлебом.
— Вы из Эльзаса? — спросила вдруг старуха. — Вы говорите, как немец.
Он покачал головой:
— Я англичанин.
— Вот оно что, англичанин. — Обе посмотрели с любопытством. — А дети? Они ведь не англичане? — сказала старуха.
— Старший мальчик и меньшая девочка англичане, — заметила молодая женщина. — Они говорили не по-французски.
Не без труда Хоуард объяснил им что к чему. Они слушали молча, верили и не верили. У старухи за всю жизнь не было ни единого свободного дня; лишь изредка случалось ей выбраться дальше городка, куда она ездила на базар. Обеим трудно было представить, что есть другой мир, есть люди, которые уезжают в чужую страну, далеко от дома, только затем, чтобы ловить рыбу. А чтоб старый человек стал заботиться о чужих детях — этого они уж вовсе не могли понять.
Наконец они перестали его расспрашивать, и он в молчании доел похлебку.
После этого он почувствовал себя лучше, много лучше. Он церемонно поблагодарил хозяек и вышел во двор. Стемнело. На дороге все еще порой громыхали грузовики, но стрельба как будто прекратилась.
Старуха подошла за Хоуардом к двери.
— Нынче они не останавливаются, — сказала она, показывая на шоссе. — Позавчера в амбар набилось полно народу. Двадцать два франка нам перепало от солдат за ночлег, за одну только ночь.
Она повернулась и ушла в дом.
Хоуард поднялся на сеновал. Дети спали, все они сбились в один живой клубок; маленький Пьер вздрагивал и хныкал во сне. Он и сейчас сжимал в руке свисток. Хоуард осторожно вынул свисток и положил на молотилку, потом поправил на детях одеяла. Наконец он примял немного сена с краю, лег и укрылся пиджаком.
