— Драконий хвост, — буркнул Леон, остывая. — Мальчик я тебе, что ли? Я охотник! Почему сразу не сказал об эстафете?
— А не было никакой эстафеты, — Умнейший развел руками. — Поверь или проверь — не было. Да и зачем она? Я с самого начала знал, что не ты придешь в деревню, а деревня придет к тебе, и довольно скоро.
— Знал и молчал?
— Ты бы не поверил. Вспомни, как я уговаривал людей уходить из деревни. Ушел ли кто-нибудь?
— И я должен был остаться, — упрямо сказал Леон. — Одного детеныша я уже убил. Нимб помог бы убить и второго.
— Ты действительно веришь в то, что совершил нечто выдающееся? — спросил Умнейший. — Если бы оно было так… Ладно, оставим другим это приятное заблуждение. Мальчик! Насколько я знаю, уничтожить зауряд-очиститель настолько же трудно, насколько трудно убить дракона зубочисткой. Тебе просто-напросто невероятно повезло — чудеса еще и сейчас иногда случаются. Может быть, у тебя легкая рука. — Старик критически осмотрел Леона. — Кроме того, ты неглуп, и этим мне нравишься. Я еще до всей этой катавасии тебя приметил. Правда, ты вторично пошел на автоном-очиститель с одной лишь духовой трубкой, что отнюдь не говорит в пользу твоего ума, зато оба раза ухитрился остаться в живых, а это, возможно, доказывает обратное. Почему, думаешь, я тебя вытащил в Город? Потому, что в такое время несколько умных людей должны на первых порах остаться живыми и относительно целыми, чтобы подумать за себя и за других, что же сейчас надлежит делать…
Леон дернулся. Старик вцепился в одежду мертвой хваткой — не разжимать же ему пальцы при всех. Права Хранительница: не Умнейший он — Хитрейший. Все просчитал с самого начала. И с самого начала — лгал…
— И что же надлежит делать? — злобно спросил Леон.
— Сейчас нам нужна кучка людей, хотя бы и мальчишек, которые поверят в тебя и в твое дело… Не перебивай меня! Будет дело, оно уже движется и на первом этапе состоит в том, чтобы люди пошли за тобой, потому что без напряжения сил огромного числа людей у нас просто ничего не выйдет… На Хранительниц я с самого начала не рассчитывал, и за Умнейшим в такое время вряд ли пойдут, а за великим стрелком — возможно. По сути, это наш единственный шанс. Ну и я помогу чем сумею.
— Пусти меня! Им что, обязательно надо за кем-то идти?
— Ты спросишь меня, отчего человек устроен так, а не иначе? Я не отвечу. Ты же пошел за Линдором на пустошь и не спрашивал, почему надо идти. Просто пошел, хотя Линдор не был великим стрелком… И помни главное: каждый упущенный тобой день, каждый час, каждый жест, способный кого-то оттолкнуть, — это люди, которых ты мог бы спасти и не спас.
— А почему их должен вести непременно я?
— Потому что ты один из немногих, кто уже сейчас понимает необходимость в срочном порядке что-то менять. В худшем случае — начинаешь понимать. Боюсь, до большинства населения эта истина дойдет поздновато. И еще: ты мне нравишься.
— Поэтому ты и ударил меня при них? — спросил Леон, косясь на подростков.
— Ты плохо обо мне думаешь, — усмехнулся Умнейший, проследив за его взглядом. — Никто из мальчишек ничего не заметил, или я не десантник, хотя и бывший.
Лес мелькал с невиданной быстротой. Ни одна луна не выползла сегодня на звездное небо, горел лишь Великий Нимб и указывал путь. Петля дороги? Спрямить! Леон бежал так, как не бегал никогда в жизни, как может бежать только человек, махнувший рукой на все ради одного, главного, и темный лес, чувствуя налетающий вихрем водоворот боли, горя и отчаянной, плохо скрываемой радости, пропускал человека, предупредительно поднимая разлапистые ветви, убирая с дороги стелющиеся по земле корни. Вякнув, порскнул в сторону заполошный совиный страус, ушел с пути. Мирный лес не желал человеку плохого, а если человек налетит в темноте на лежку лесного дракона, виноват будет он сам. Плевать. Филиса! Она жива, ей удалось спастись, и это главное.
Леон задыхался. Охотник не гонец; обычно ему не приходится так спешить. Час сумасшедшего бега способен вымотать любого. Тупым раскаленным гвоздем жгло под ребрами, куда ударил старик, а как ударил — того, похоже, и впрямь никто не заметил. Похоже, просто ткнул пальцем. Подлый старик… хуже Железного Зверя.
Ноги сами вынесли его на тропу. Леон заметался, вглядываясь. Вот следы Кирейна… нетвердые. И только. Значит, беженцы еще не прошли. Они где-то рядом, пьяница не сумел бы опередить их намного. Тоже, нашли кого выслать вперед — Кирейна!
Ноги топтали тропу, и рвалось из груди сердце. Ну же!.. Тени. Отпрянули с криком… Они! — Я свой! Свой! Леон я!
Здесь все было так, как ему представлялось: и сгорбленные под грузом женщины, и замотанные целебными листьями обожженные на носилках, и витающий над колонной запах гари, гноящихся ран и немытых тел, и дети, боящиеся плакать в ночном лесу, а теперь заревевшие слаженным хором, и два-три бесконечно уставших охотника, впервые в жизни ощутившие, что лес не их второй дом, а просто — лес…
Жалобы. Плач. Великий Нимб, за что? ЗА ЧТО???
Кто-то обнял его сзади.
— Вот так, Леон, — пробормотал Парис и стал сморкаться. От его бороды сильно пахло паленым волосом. — Видишь, как вышло. Веду вот. Меньше половины веду, а остальные — там… Хорошо, что ты пришел, — с носилками поможешь. Мужчин нет почти. Из стариков один я живой, да еще спасибо, что Полидевк пока с нами остался. Так-то вот.
— Где Филиса? — тяжело дыша, Леон вырвался из объятий.
Вместо ответа старик затряс головой — то ли не расслышал вопроса, то ли собрался расплакаться.
— Умнейший давно говорил: уходить надо, — продолжал он. — Никогда больше не стану с ним спорить и другим не посоветую…
— Где Филиса? — закричал Леон так, что кто-то рядом отшатнулся в испуге.
Она не ответила, но он понял, что это — она. Фигурка — лишь силуэт в свете Нимба — в мешковатом сари, изодранном укусами леса, согнувшая спину под тяжестью узла, баюкающая на руках младенца, а чей он и где осталась его мать — кто знает.
— Филиса!
Не соображая, что делает, Леон шагнул вперед и обнял ее. Открыто, на глазах у всех. Младенец пискнул, но реветь раздумал. Будто понял маленький человечек, что сейчас не его время.
— Филиса… Родная…
Мужчине не стыдно плакать, когда плачут женщины. Стыдно не плакать.
Люди обступили их, а какими глазами смотрели они на юных влюбленных, Леона сейчас не интересовало. Все разом исчезло, во всем бесконечном лесу остались только он, Филиса, несказанное людское горе и несказанное счастье обретения надежды, и целая минута, а может быть, и две до появления Хлои…
— Ты жива, — без конца повторял Леон. — Жива…
— Маму убило, — всхлипнула Филиса.
Ночью в Город вошла не одна колонна беженцев, а две. Правда, вторая оказалась совсем маленькой, ее даже трудно было назвать колонной — просто группа человек из двадцати. Но именно она растревожила Город хуже гудящего гнезда лесных пчел.
Погибла Асма — большая деревня всего в одном переходе от Города. Детеныш Зверя, пролетавший очень высоко и вначале мало кем замеченный, решил снизиться. Как беспутный мальчишка не задумываясь поджигает в лесу ком пчелиной бумаги, чтобы полюбоваться пламенем, так же легко детеныш поджег деревню с периферии, разбросав огонь кольцом и словно сознательно отрезая людям путь к бегству. Не спасся почти никто.
Охали, ахали, вспоминали некоего Харикла. Тирсис, заикаясь от волнения, объяснил: старый Харикл, лучший городской шептун, месяц назад перебрался жить в Асму, и уж если ему не удалось зашептать детеныша…
— Нашел на что тратить время, — прокомментировал Умнейший.
Подросток помялся.
— Я вот что думаю, — осмелился он наконец. — Неправильно мы на сходе решили. Этак нас всех пожгут. Надо идти в Столицу.
— Пока что один ты это понял?
— Э-э… нет, наверно. Видно же сразу, кто жалеет о том, что тебя не послушали, а кто от рождения дурак… Даже Кларисса забеспокоилась.
— А ты бы пошел в Столицу? — поинтересовался Умнейший.
— А Леон пойдет? — живо спросил Тирсис.
— Уйди с глаз! — цыкнул на него Умнейший. — Лучше вон помоги носить раненых. Болтун.
Тирсис ушел. Обессиленные беженцы засыпали там, где стояли. У многих даже не осталось сил, чтобы жаловаться. Занудливым хором ныли дети. Пытаясь всюду поспеть, бегали младшие хранительницы, распоряжаясь и устраивая. Под Четвероногом горели костры. За исключением Хранилища, вряд ли в Городе остался хотя бы один дом, не принявший беженцев.
— Тесно тут становится, — заметил Леон. — А если сегодня-завтра еще подойдут?
— Обязательно, — мрачно пообещал Умнейший. Леон и гонцы перебрались из гостевого дома на площадь, освобождая места для раненых. Некоторые были совсем плохи. Одного мужчину, двух женщин и ребенка мучили непонятные боли, сопровождавшиеся неукротимой рвотой, лезли волосы и на коже выступила странная сыпь. Выяснилось, что все четверо дольше других слонялись возле оставшейся от детеныша ямы, дивясь на подлесок, пошедший прямо на глазах в безумный рост. Умнейший, выслушав очевидцев, бегло осмотрел больных и буркнул в сторону:
