Каждый раз, когда Мьибалоэ улыбалась мне или обращалась ко мне через посредство Ньигазы, в глазах Мергаве вспыхивал демонический огонь. Я понял, что в первый же свой день в Азомбее обзавелся не только возможной возлюбленной, но и заклятым врагом.
Стол был уставлен экваториальными деликатесами: мясом молодых носорогов, несколькими видами дичи, бананами, папайями и сладким, дурманящим пальмовым вином. Большинство гостей насыщались со свойственным африканцам обжорством, но манеры Мьибалоэ были изысканны, как у любой европейской девушки, и своей сдержанностью она пленила меня еще больше. Мергаве тоже ел мало, зато пил сверх всякой меры, словно пытаясь как можно скорее опьянеть. Трапеза длилась долгие часы, но я все меньше обращал внимания на застолье и гостей, зачарованный видом Мьибалоэ. Ее гибкая девичья грация, нежность во взгляде и улыбке оказались куда могущественнее вина, и я вскоре позабыл даже о злобной физиономии Мергаве. Мьибалоэ не скрывала своего расположения ко мне, и вскоре мы с ней уже общались на языке, не требовавшем перевода старого Ньигазы, под одобрительными взглядами всего собрания, за исключением Мергаве.
Наконец подошло время вечерних обрядов, и Мьибалоэ вышла, сказав мне, что мы встретимся с ней позже в храме. Гости начали расходиться, и Ньигаза повел меня через ночное селение, жители которого пировали и веселились у костров на открытом воздухе. Путь к храму Ванары лежал через джунгли, полные голосов и мелькающих теней. Я понятия не имел, как выглядит храм, хотя отчего-то не ожидал увидеть обычное африканское капище. К моему удивлению, мы пришли к огромной пещере в склоне холма позади деревни, освещенной множеством факелов и уже заполненной поклоняющимися богине. В глубине громадного зала, в непроницаемой тени, на своеобразном естественном возвышении стояло изображение Ванары, вырезанное из обычного для Азомбеи черного дерева, чуть больше натуральной величины. Рядом с ним в деревянном кресле, в котором вполне мог бы поместиться еще один человек, сидела Мьибалоэ, статная и неподвижная, словно само изваяние богини. На низком алтаре тлели ароматные листья и травы, а во мраке позади богини и ее смертной наместницы слышался грохот тамтамов, ритмичный, как чувственный пульс. Все жрецы, жрицы и приверженцы богини были обнажены, за исключением такого же, как у Мьибалоэ, маленького квадрата ткани, и тела их блестели, словно полированный металл, в мерцающих отсветах факелов. Все они пели монотонную торжественную литанию, медленно покачиваясь в священном танце и воздевая руки к Ванаре, будто прося ее благословения.
Впечатляющее зрелище настолько меня захватило, что я пришел в странное возбуждение, будто священная страсть поклонников Ванары каким-то образом проникла мне в кровь. Глядя на Мьибалоэ, которая, казалось, пребывала в неподдельном трансе, не замечая происходящего вокруг, я вдруг ощутил нахлынувшие на меня атавистические инстинкты, варварские страсти и предрассудки, прежде дремавшие в глубинах сознания. Я понял, что еще немного, и меня охватит дикая истерия, полная животной похоти и религиозного экстаза.
Рядом вдруг вынырнул из толпы старый переводчик и сказал, что Мьибалоэ просит меня занять место рядом с ней. Я не представлял, каким образом была передана эта просьба, поскольку губы девушки, с которой я не сводил страстного взгляда, ни разу не раскрылись и не шевельнулись. Поклонники богини расступились, и я предстал перед Мьибалоэ, дрожа от благоговейного трепета и неодолимого желания, и встретился взглядом с ее глазами, наполненными торжественной одержимостью любовного божества. Она дала мне знак сесть рядом – как я позже узнал, тем самым она выбирала меня перед всем миром себе в супруги, и я, приняв приглашение, становился ее официальным возлюбленным.
Словно по некоему сигналу, каковым стало мое восшествие на трон Мьибалоэ, обряд превратился в оргию, о каковой я могу говорить лишь намеками. От того, что там творилось, покраснел бы и Тиберий, а Элефантида узнала бы от этих дикарей не один новый секрет. Пещера превратилась в сцену разнузданных наслаждений, и вскоре все позабыли как о богине, так и о ее наместнице, предаваясь занятиям, которые здесь, несомненно, воспринимались как вполне приемлемые, учитывая сущность Ванары, хотя любой цивилизованный человек счел бы их крайне непристойными. Все это время Мьибалоэ продолжала сидеть неподвижно, широко раскрыв немигающие, точно у статуи, глаза. Наконец она встала и, окинув пещеру загадочным взглядом, сдержанно улыбнулась мне и поманила за собой. Никем не замеченные, мы покинули оргию и вышли в открытые джунгли, где под тропическими звездами веял теплый ароматный ветерок…
С той ночи для меня началась новая жизнь – жизнь, которую я не стану пытаться оправдать, но лишь опишу в той степени, в какой она вообще поддается описанию. Со мной никогда еще не бывало ничего подобного, и я не мог даже представить, что способен на столь чувственную страсть, какую я питал к Мьибалоэ, и на столь неописуемые ощущения, которые вызывала у меня ее любовь. Темная возбуждающая энергия самой земли, по которой я ступал, влажная теплота воздуха, буйная растительная жизнь – все это стало интимной составляющей моего собственного естества, смешавшись с приливами и отливами крови в моих жилах, и я, как никогда до тех пор, приблизился к тайне очарования, что манило меня через всю планету к этому загадочному континенту. Мощная страсть обострила все мои чувства, погрузив мой разум в состояние глубокой праздности. Я ощущал, что живу, как не жил никогда прежде, и не буду так жить никогда вновь – используя все свои телесные способности. Я познал, подобно любому аборигену, мистическое влияние запаха, цвета, вкуса и тактильных ощущений. Посредством плоти Мьибалоэ я дотрагивался до первобытной реальности физического мира. У меня не осталось ни мыслей, ни даже грез в абстрактном понимании этих слов – я полностью погрузился в окружающую среду, в смену дня и ночи, сна и страсти, и всех чувственных ощущений.
Мьибалоэ, безусловно, была прелестна и своим очарованием, пусть и весьма сладострастным, была обязана не только собственному телу. Она обладала чистым и простодушным нравом, смеялась ласково и по-доброму, и в ней не чувствовалось свойственной всем африканцам явной или подспудной жестокости. Я каждый раз находил в ней, помимо ее черт и форм, сладостное напоминание о старом языческом мире, намек на женщину классической эпохи и богиню из древних мифов. Возможно, колдовство ее было не слишком сложным, но власть его оказалась неоспоримой и не поддавалась ни анализу, ни опровержению. Я стал восторженным рабом любящей и снисходительной королевы.
Уже расцвели цветы экваториальной весны, и наши ночи были наполнены их наркотически чувственными ароматами. В небе сияли жгучие звезды и благосклонно светила луна, а народ Азомбеи одобрительно взирал
