«Поймете ли вы когда-нибудь, что за войну мы ведем и во имя чего? — думал, поглядывая на ирландца. А тот пристально разглядывал тупые носы своих башмаков, и было в лице такое, словно он пытался найти там ответ на некий мучительный вопрос. — Этот — поймет... Но кто-то не захочет, а кто-то, поняв, постарается забыть. А ведь и я... и мне хочется забыть все страшное и подлое, — вдруг вспомнил он, — но, видно, ничего забыть не удастся...»
— А Маскем стал контр-адмиралом!.. — произнес вдруг О’Греди. — Чины, спасенный капиталец в Персии!.. — выругался и зло чиркнул зажигалкой. — Аристократ и джентльмен, а сам... Не удалось вас шлепнуть, так решил избавиться по-другому. Чем-то вы его уязвили. Да-да! Он, как всякое ничтожество, злопамятен и щелчков по носу не прощает. Могу почти с уверенностью сказать, что ваша смерть, дорогой Арлекин, была запланирована. Да-да-да! О-о! Она таилась в самой идее леерной переправы, и рывок «Абердина» был предусмотрен. Да-да! Еще до того, как вас вывели на корму флагмана, акустики доложили о появлении субмарин. Хорошо, что я был начеку и уравнял ход. Да и плотик на всякий случай уже приготовил. Не по душе мне грязные приемы. Даже если бы вы оказались немецким шпионом.
— Ну... случай со мной — частность. Маскемы, как сказал наш Верховный, приходят и уходят, а мы с вами — остаемся. И поэтому, сэр, благодарю за все от души. Проснулся бы я, если бы не «Черуэлл»? Вряд ли.
— Н-да... Спали вы на редкость крепко! — рассмеялся О’Греди. — Наверное, фаталист и верите в судьбу?
— Как у нас говорят, судьба — индейка. Надеюсь, моя не рождественская, обреченная под нож.
— Сэр («Ого!» — У Владимира даже приподнялись брови)! Забудьте о моем предложении стать рулевым фрегата.
— Нет, отчего же...
— Все! — Лейтенант-коммандер подобрал ноги и сжал кулак. — Отныне вы — гость «Черуэлла».
Эти слова О’Греди произнес за несколько секунд до трезвона колоколов громкого боя. Оба вскочили: боевая тревога!
На «веранде» — привычнее. К тому же, не хотелось мешать лейтенант-коммандеру. Знал, как нервирует командиров присутствие постороннего человека. Тем более во время боя. Поэтому и крикнул ему О’Греди, выскакивая из каюты: «Можете находиться где хотите, помогайте как можете, только не мешайте!» Очевидно, фраза претендовала на юмор, но Владимир шутки не принял — решил и в самом деле не мешать экипажу. Верный своему правилу — во время боя постоянно удерживать в поле зрения и море и небо, — занял место на левом крыле мостика.
Горбатый силуэт «эрликона» и неподвижные фигуры моряков возле него напоминали гигантского принюхивающегося комара. Опущенные стволы — нетерпеливое жало. Оно подрагивает в предвкушении жертвы, да вот беда — скрывает врага осенняя ночь. Даже океан лишь угадывается по скользящим, почти неуловимым бликам, которые гаснут быстрее, чем успеваешь их разглядеть. Оттого и мерцает ночь, оттого и не поймешь, рябит ли в глазах, или это беспокойное кружево кажется, а на самом деле его нет, и есть лишь густая чернота, в которой укрылась невидимая опасность. А кружево все-таки движется, переливается сгустками синевы, неясными и вкрадчивыми, потому что фрегат еле ползет, бесшумно раздвигая антрацитовую ночь, и только слабая пенная бахрома, ставшая более различимой у форштевня и обрамляющая зеленоватым пунктиром треугольник носовой палубы, напоминает о движении. Внутри треугольника угадывается главный калибр — primary armament, ниже — торопливое движение людей у станины «хеджехога».
Оказавшись не у дел, Владимир мог наконец без зудящей тревоги наблюдать за окружающим. Конечно, тревога все-таки оставалась — не без того! Да и куда денешься от нее? Но стала она вроде как отвлеченной. Ведь теперь всю ответственность за исход предстоящего боя, а значит, и за судьбу корабля и людей, нес другой. Только не мешать, сказал О’Греди. Но отстраненность, понял сейчас Владимир, быть может, гораздо тяжелее, чем возможность действовать самому и как-то влиять на ход событий.
Он не мешал. Ждал. Был готов ко всему и все-таки вздрогнул, невольно подобрался, когда над головой вспыхнул прожектор, а на баке хахакнул и заложил уши залп бомбомета.
Луч облизал неживым светом вспухшие желваки разрывов и тут же метнулся в сторону, полоснув на миг какое-то черное вздутие над водой. Как ни короток был миг, глаза засекли, что среди бурливых всплесков, а точнее перед ними, торчала рубка подлодки.
В английском языке, между прочим, наводчик орудия именуется совсем по-собачьи: pointer. Так вот, «пойнтеры», что горбились рядом в нетерпеливом ожидании, тоже заприметили рубку и ударили наугад в то место. Наугад, потому что луч потерял рубку. Замешкались прожектористы или засуетились — неведомо, однако больше не сумели нащупать субмарину. Но пушкари уже не могли остановиться. Кончики стволов занялись судорожными огнями. Самый главный «пойнтер», пристегнутый ремнем к плечевым упорам, заплясал, заперебирал ногами, стиснув в ладонях рукоятки наводки и припав головой к прицелу. Одна лишь голова и была неподвижна, и, казалось, она и выдавила грохочущую очередь.
Можно было не тянуть шею — лодка находилась слишком близко к фрегату. Главный калибр — бесполезен, «бофорсам» и правому «эрликону» мешали надстройки, а левый, как и бомбомет, ударил с перелетом.
Вспыхнул второй прожектор. Лучи вильнули под острым углом и — наконец-то!.. — рубка торчала в каком-то кабельтове. Впрочем, расстояние, учитывая ночь и нервозность ситуации, было обманчивым. Мелькнула мысль о таране, и только произнес желаемое: «Эх, долбануть бы стерву!..», как снова ударил «эрликон» и мелкая дрожь палубы отозвалась в подошвах мучительным зудом. «Черуэлл» рванулся вперед.
— Значит, О’Греди не решился врубить полные обороты, — сообразил Арлекин, потирая замозжившие колени: вибрация была терпимой, и, стало быть, предусмотрительный ирландец побаивается аварии, стало быть, увеличил скорость до безопасных, по его мнению, пределов... Еще бы, еще наддать! Эх, Адес-са-мама! Наосторожничается сэр на свою голову...
Последующие события спрессовались так плотно, что позже он мог бы поклясться: в другое время содержимого тех напряженных минут и секунд не расхлебать и за неделю.
Прожекторы вцепились в лодку намертво, по-бульдожьи, удерживая в туманных от брызг, мельтешащих лучах слепую рубку и притопленный нос. Потом один из лучей выхватил корму — блеснули волны. Они перекатывались через плоскости горизонтальных рулей, и оттуда, скользя и падая, бежали под горку торопливые фигуры — возвращалась аварийная партия.
Мелькнули — пропали. Луч снова потерял корму. Но уже в следующее мгновение Владимир подался вперед: с рубки размахивали белым — субмарина сдавалась! Вот он, фашистский «уайт энсайн», вот она — белая тряпка!
