А вышло совсем скверно. Предприятие наше провалилось, даже и не начавшись. На подступах к Покровке начали густо валить хлопья мокрого снега, мы сбились с пути и нарвались на большевистскую засаду. Завязалась перестрелка, спешились, рассыпались между древесных стволов, залегли, прикрывшись лошадьми…
А дальше была яркая вспышка, и будто бы суровый северный атлант, вдохновленный лозунгами большевиков, устал держать небо и с силой обрушил его мне на голову.
Я хотел было вскрикнуть, но навалилась тьма.
Придя в себя, я дернулся от боли, но пошевелиться не смог. Голова болела так, что я с ужасом решил: пробита кость. Старичок стал успокаивать меня и уверять, что это всего лишь неопасная ссадина. Однако именно из-за этой ссадины от большевистского приклада я теперь лежал, связанный, на гнилой соломе и слушал, как скрипят за бревенчатой стеной по снегу валенки часового. Нас двоих захватили в плен, заперли в каком-то амбаре на окраине Покровки, а что с остальными разведчиками – неизвестно.
Боль терзала меня, перед глазами ходили цветные круги.
Должно быть, легкое сотрясение, предположил сочувственно старичок, ощупывая мне голову холодными пальцами. «Лежите спокойнее, милостивый государь, пройдет».
Я обмишурился, опростоволосился, обделался. Впервые за мои двадцать с небольшим я вот так очевидно сел в лужу. И сразу по-крупному. Раньше со мной такого не случалось. Я не без основания считал себя лихим парнем, баловнем судьбы.
Мы лежали на прелой соломе, в кромешной темноте, и я думал о том, что на рассвете нас, скорее всего, расстреляют, как это принято у наших визави. Но перед этим наверняка попробуют допросить. Я лежал и не мог выбрать, что хуже.
Среди ночи двери в сарай распахнулись. На пороге в свете фонарей возник молодой человек с малиновыми щеками, в шубе поверх хрустящей черной кожи и в такой же черной кожаной фуражке с красной звездой.
– Вот они, голубчики, – светя мне в лицо, пояснил ему боец с лопатообразной бородой.
– Встать! – приказал человек в черной коже, подходя.
И тут я, к своему ужасу, узнал в нем Митеньку Несвицкого, моего гимназического товарища.
– Витя, ты? – спросил он изумленно.
– Я.
– Какими судьбами?!
– Как видишь.
Последовал дальнейший разговор в том же духе. Будто и не идет война, а встретились мы где-нибудь посреди Тверского бульвара, на вечернем променаде.
Не обращая внимания на второго пленника, Несвицкий потащил меня в командирскую избу. Командиром в Покровке был он. В избе он развязал мне руки. Мы выпили по стакану мутного самогона, закусили круто посоленными мятыми картошками и ноздреватым серым хлебом.
– Право, рад тебя видеть, – тараторил Митенька. – Как ты возмужал и вытянулся! Не встречал ли еще кого из наших? Нет ли вестей от родных? А что там у вас поговаривают, скоро ли война кончится? – И так далее. Он всегда был словоохотлив.
В общем, мы неплохо посидели. Однако под конец Несвицкий, пуще прежнего раскрасневшийся от выпитого самогона и от разговора, несколько смазал впечатление от встречи.
Он сказал:
– Ты знаешь, Витя, мое отношение к тебе. Поверь, я всегда был тебе самым преданным товарищем, но… у меня приказ: в ответ на последние действия контрреволюционеров расстреливать белую сволочь на месте.
Возразить мне было нечего. Несвицкий проводил меня до амбара, там мы обнялись и расстались. Теперь уже, видимо, навсегда.
На прощание Несвицкий сунул мне в карманы шинели пачку папирос «Осман» и краюху серого хлеба. Часовой как раз связывал мне за спиной руки. Затем он втолкнул меня в амбар и запер дверь на засов.
Приговор наш остался прежним.
До утра еще было время.
Я лежал в темноте, слушая шаги часового, и перебирал в пальцах ножик, который стащил со стола в Митенькиной избе.
Ловкостью рук я отличался с детства, а в гимназии уже вполне сноровисто метал банчишко и передергивал. Семья наша принадлежала к обедневшим дворянам, маменька померла вторыми родами, родив братца Петю, который жил теперь где-то у родственников в Ливадии, батюшка же, потеряв в японскую войну правую руку, сильно утешался с той поры десертными винами и анисовой. Рос я как трава в поле, успехов в учебе и прилежания за мной никогда не водилось, но зато у меня всегда была наготове пара-тройка способов достать легких денег.
Я поигрывал ножиком и шевелил озябшими пальцами ног. Эх, сапоги мои новые, щегольские, неудачное мое приобретение. Даже разносить еще не успел. Придется ли?
Голова вроде бы ныла не так сильно, как прежде. Слава Богу, я с детства отличался крепким здоровьем.
А вот профессор, словно наперекор моим мыслям, вдруг зашелся в темноте долгим сухим кашлем.
– Я ведь очень болен, – сказал он, отдышавшись, каким-то неуместно веселым тоном. – Представляете, сударь, они предлагали мне сотрудничество, сулили разные блага. Я отказывался. Для разнообразия они несколько раз угрожали мне смертью. В последний раз, кстати, этот румяный молодой человек в кожаной фуражке. Видимо, ваш знакомый?
– Вместе в гимназии учились, – я покривился при воспоминании о Митеньке. – Что с вами?
– Я болен, – повторил он. – Вообразите юмор ситуации. Они угрожают мне смертью, хотя жить мне от силы месяц. Пожалуй, пристрелить меня было бы даже гуманно. Но я не мог позволить им этого, прежде чем доставлю аппарат к нашим…
– Под «нашими» вы подразумеваете, конечно, Директорию?
– Под «нашими» я подразумеваю противников большевизма.
– О, прекрасно понимаю вас. Продолжайте…
– Мне с большим трудом удалось довезти сюда этот аппарат. И вот такая неудача в самом конце пути…
– Действительно досадно. Но не могли бы вы хотя бы намекнуть, что это за аппарат? Из-за него, возможно, погиб десяток моих товарищей. И вполне вероятно, что на рассвете мы отправимся за ними следом. Думаю, секретность в таких обстоятельствах уже неуместна.
Профессор молчал. Должно быть, пытался разглядеть в темноте мое лицо.
– Не буду утруждать вас деталями, – он пожевал губами. – Вы читали Уэллса?
– Честно говоря, не припоминаю.
– «Машина времени», – подсказал профессор.
– А, слыхал, – кивнул я.
Митенька всегда был большой любитель научной фантастики, что-то такое он мне, помнится, пересказывал.
Я помолчал, досадливо кусая губу и ожидая продолжения. Профессор молчал.
Наконец до меня дошло.
– Ах вот как, – пробормотал я. – Что ж, с такой штукой стоило тащиться через пол-России.
Профессор насмешливо покряхтел.
– Вы мне не верите?
– Отчего же, верю. В безумные времена охотнее всего веришь безумным словам.
Профессор рехнулся, отметил я про себя. Это несколько усложняет наше положение.
