Опять напряженная тишина, прерываемая только шорохом в микрофоне.
— Сейчас буду, — негромко произнес Смолин.
Звук опустившегося рычага. Петров не отнимал трубки от уха, пока в ней не зазвучал равнодушный сигнал отказа. Тогда он поднялся, коротко вздохнул, повесил трубку и пошел вниз.
…Смолин резко распахнул дверь и стремительно вошел в комнату. Верхние шторы под потолком были уже задернуты, в аквариуме мерцал дрожащий, холодный синеватый свет, пронизывавший воду сквозь густой переплет тонких, черных плетей филлофоры.
— Аркадий Петрович! — позвал Смолин, ничего не различая в голубом полумраке.
Темная фигура отделилась от стены. Призрачно бледное, голубое лицо Петрова повернулось к Смолину.
— Зажгите свет, — коротко приказал профессор и подошел к стеклу.
Под потолком вспыхнули белые конусы ламп. Петров молча смотрел, как Смолин внимательно изучал через стекло пораженные смертью растения.
— Так, — сказал Смолин сквозь усы, закончив осмотр. — Покажите, как они выглядят на воздухе.
Он расправил пальцем на ладони несколько пластинок. Поднес к свету, посмотрел, прищурив глаза, сжал губы, бросил растение на пол и медленно вытер руки платком.
— Все ясно… Это смерть.
Сдвинув брови, наклонив голову, Смолин прошелся несколько раз из угла в угол.
— И все же… — он остановился. — Как это могло случиться?
Петров развел руками.
— Ума не приложу. Евгений Николаевич. — Все делалось так, как мы с вами запланировали. Вчера еще растение было в порядке. Правда, рост несколько замедлился, но они вообще развиваются энергично только в первые дни, так что я не придал этому значения.
— Формы с гигантскими клетками… — сказал с горечью Смолин. — Вот вам, Аркадий, результат воздействия колхицина и лучистой энергии. Недостаточная жизнеспособность. Если бы эти гиганты не погибли сейчас, они все равно не вынесли бы переход в естественные условия. Но почему эта филлофора погибла в аквариуме? Она не проявляла никаких признаков угнетения. Она казалась очень стойкой. В чем же дело, Аркадий Петрович?
— Мне кажется, Евгений Николаевич, что здесь какие-то непредвиденные факторы…
— Для нас это, конечно, значило бы, какую-то надежду на успех в следующей серии опытов. Ну, что ж, будем надеяться, что тут были случайные факторы. Но какие?!
— Я думаю, Евгений Николаевич…
— Ну?
— И у меня сомнение…
— Да?
— Заметьте — поражены растущие части: края, где происходят деления клеток. Значит, действие этого губительного внешнего фактора было избирательным, — оно было направлено на размножающиеся клетки. Это могла быть только лучистая энергия… И я думаю, — не слишком ли интенсивно естественное освещение? Ведь утром и вечером мы снимаем затемнение, а день сейчас стал значительно длиннее, чем в мае, когда мы ставили первые опыты…
Смолин сжал в раздумье подбородок и не отводил глаз от пораженного признаками смерти растения.
— Надо проверить, — сказал он. — А как обстояло дело с температурой?
— Ни разу не опускалась ниже двадцати…
Смолин резко повернулся на каблуках.
— Во всяком случае, — сказал он с горькой усмешкой, — мы констатировали факт несомненной гибели самой перспективной из выведенных нами форм. Предстоит новый, тяжелый, кропотливый труд… Идемте наверх, обсудим, что делать дальше.
Смолин вышел из комнаты. Но когда Петров повернул выключатель и комната погрузилась в глубокий полумрак, профессор неожиданно вернулся и прикрыл за собой дверь.
— Скажите, Петров, вы уверены, что в аквариальную никто, кроме вас, не заходил?
— Кто же кроме меня?.. Я и Ольга Федоровна, — больше никто сюда не заходит…
Не договорив, он замолчал, пораженный пришедшей в голову мыслью. Молчал и Смолин, остановив на нем неподвижный взгляд. Мерцал голубоватый свет, окрашивая их лица в мертвенные, неестественные тона.
— Неужели… Калашник? — нарушил, наконец, молчание Петров.
Лицо Смолина продолжало оставаться неподвижным. Он все смотрел на Петрова, уже не видя его, распаляемый вспыхнувшим чувством досады. Кулаки его сжались.
— Ну, если… — начал было он, раздувая ноздри, но сейчас же спохватился. — Да нет, легче всего свалить вину на противника, благо к этому есть какие-то основания.
Он нахмурил брови и опять погрузился в раздумье.
— Черт его знает! — сказал он, наконец, с досадой. — Принесла его нелегкая в такой момент!
— А по-моему — это он! — убежденно заявил Петров.
Смолин невесело засмеялся и покачал головой.
— Не могу поверить этому. Нет не могу. — И закончил уже обычным своим тоном: — Ну, Петров, начнем все сначала!
Катастрофа с культурой гигантской филлофоры была каплей, переполнившей чашу. Тягостное ощущение упорной неудачи овладело Смолиным. Мрачный, подавленный, он заперся в своем кабинете. Да, положение стало совершенно ясным. Решение поставленной перед ним задачи снова отодвинулось в туманную, неопределенную даль. И, если его спросят, что делать дальше, — ему сказать нечего.
"Во мне или вне меня причины этих неудач?" — спрашивал он себя, устремив неподвижный взгляд в бархатную черноту ночи за раскрытым окном.
Перед ним одна за другой проходили эти неудачи. Бесплодные поиски золотой водоросли у берегов Крыма и Кавказа. Нелепая смерть сотрудника в момент, когда тому удалось, по-видимому, сделать какое-то важное открытие. Необъяснимая гибель выведенной с таким огромным трудом золотоносной расы филлофоры.
Да, причина каждой из неудач, отдельно взятая, была вне Смолина. Но все они вместе имели одно общее основание, и это основание он ощущал в себе самом. Это было увлечение Валерией Радецкой.
Смолин знал, что ее отец, Павел Федорович Радецкий, был уроженцем Крыма, покинул родные края еще до первой мировой войны и почти всю творческую жизнь провел в Румынии. Репатриировался он после Великой Отечественной войны, когда Валерии было уже шестнадцать лет. Зарубежное воспитание наложило отпечаток на ее характер, вкусы и симпатии. В них было много странного, необъяснимого, раздражающего.
Она с большим интересом относилась к его исследованиям. По-видимому, любила его слушать. И вместе с тем иногда совершенно неожиданным вопросом показывала, что в науке ее интересует совсем не то, что волнует самого Смолина.
— Скажите, — спросила она его однажды, прерывая на полуфразе, — как вы относитесь к славе?
— К славе?.. — переспросил недоуменно Смолин. — Очевидно, так же, как каждый советский ученый. Слава, то есть почет и уважение народа, конечно, приятная вещь…
