- Победа!.. - крикнул подросток.
Сердце у него радостно загудело.
И когда второй сарацин, тут же обернувшийся и отпустивший Елену, ринулся к нему, словно бешеный бык - пригибаясь и поводя изогнутыми рогами, то подросток с легкостью пропустил его, уйдя в сторону, а затем безупречным движением выбросил вперед острие, и второй сарацин точно так же покатился по булыжнику набережной, как бы раздираясь давлением изнутри и поэтому оставляя за собой куски расколотой глины.
Это было точно во сне.
- Здорово! - сказала ему Елена.
Она уже совершенно оправилась: щеки у нее рагоряченно пылали, а в руках отливал позолоченной смертью длинный кривой ятаган, вероятно, подобранный сразу же после освобождения.
Когда она только успела?
И вообще, вдруг образовалось вокруг довольно много народа: четверо обгорелых гвардейцев, наверное, раненые, поддерживающие друг друга, перепуганный тщедушный милиционер, опирающийся на винтовку и часто-часто моргающий, подозрительная какая-то личность с глазами осторожного мародера, в драном грязном пальто, которой здесь было явно не место, и, наконец, Старый Томас, как ни в чем не бывало, попыхивающий своей крепкой трубочкой.
Удивительное ружье его, по-видимому, уже было заряжено, а из порванной телогрейки высовывалась клочковатые пряди подкладки.
- Молотец, малтшик!.. - одобрительно сказал он.
Все они смотрели на подростка, словно ожидая команды.
Подросток оглушительно свистнул.
И сейчас же громадный черный Абракадабр, словно материализовавшийся из ночного мрака, совершенно бесшумно замер возле него, и пронзительные, почти человеческие глаза глянули с любовью и послушанием.
- Вперед, гвардейцы!..
Сарацины бежали, освобождая дорогу.
Тут же распахнулась уютная круглая площадь, освещенная, точно в праздники, цветными прожекторами. Он не помнил, как называется эта площадь, но она была просто сказочная: яркая, увешанная гирляндами и серпантином. Распускались над ней бесшумные гроздья салюта, а в ветвях тополей, как на елках, горели маленькие фонарики.
Главное же заключалось в том, что вся она была заполнена ликующей массой народа: сотни лиц, одеваясь улыбками, тянулись к нему, сотни искренних счастливых голосов восклицали:
- Слава Мышиному королю!..
И Елена тоже кричала. Она находилась сейчас в первом ряду, но - не в джинсах и в вытертой блеклой куртке, которую она надевала на улицу, а в невероятно красивом, бальном, атласном платье, доходящем до пят и перехваченном красными лентами. Шею ее украшала нитка кораллов, а сквозь локоны сложной прически поблескивали капельки жемчуга.
- Слава Мышиному королю!..
Подросток даже зажмурился, до чего она была восхитительна, а когда он снова открыл глаза, то увидел, что ликующая праздничная толпа расступается, а по освобожденному пустому пространству, равнодушный к овациям, неторопливо шествует Мэр, охраняемый с одной стороны Ценципером, а с другой - Директором и Дуремаром, и, как гостя, поддерживая под локоть, осторожно выводит закованного в черные латы, мрачного, высокорослого предводителя сарацинов.
Они подошли к нему и остановились. И приветливый скучный Мэр поднял руку, чтобы прекратились аплодисменты. И сказал звучным басом, от которого у подростка похолодели кончики пальцев:
- Милый герцог, разрешите представить вам нашего молодого героя!
И тогда сдержанный, надменный Геккон чуть заметно склонился и вдруг тоже, в свою очередь, произнес - сладким, как у Мальвины, голосом:
- Лапочка ты моя, дай я тебя поцелую!..
7. К Л А У С. В О Д В О Р Е.
Капель сводила с ума.
Еще вчера, сидя на уроке истории и вполслуха воспринимая унылое журчание Дуремара, бесконечно, как забытое радио, излагающего очередной период из "Славного прошлого", я вдруг обратил внимание, что в природе произошли какие-то изменения.
Парта моя стояла впритык к окну, за окном находился привычный мне школьный двор, обсаженный тополями, поднимались в углу его горы досок, прикрытые листами толи, ровной грязной разбухлостью чернела прямоугольная игровая площадка, вязли вокруг нее голые прутья кустов, снег практически уже весь сошел, тупо, серо, уныло раскинулись там и сям невероятные лужи, глина на подсохших пригорках казалась коричневой, и лишь кое-где, как короста еще не выздоровевшей земли, обреченно проглядывали желтизной слежавшиеся ледяные останки.
Да белели щербатые отполированные черепа, сохранившиеся на школьной ограде.
В общем, все выглядело, как обычно.
И тем не менее, я определенно чувствовал, что что-то за окном изменилось - то ли солнце приобрело горячий рыжеватый оттенок, то ли тронулись на деревьях, прорезываясь, заплывшие горькие почки, очень трудно было понять, что именно, некоторое время я просто таращился, как бы внезапно очнувшись, и вдруг, точно в озарении, услыхал - звонкое, совершенно весеннее теньканье частых капель.
То есть, зима, по-видимому, завершилась.
Это было вчера.
А сегодня, уже с утра, заплескалось и гулко зашлепало буквально по всему мокрому городу. Капало с пальцев сосулек, во множестве еще отвисающих под скатами крыш, капало с широких карнизов, где пластинчатый мутный лед по-немногу дотаивал, оставляя после себя шероховатую пленочку копоти, капало из водосточных труб, в сердцевине которых, наверное, тоже еще сохранились бугристые ледяные наросты, капало со всевозможных навесов и выпуклых лепных украшений - временами казалось, что сам влажный воздух рождает эти холодные, крупные, будто виноградины, капли.
Громкое беспечное бульканье гуляло по улицам.
Даже сарацины, по-моему, повеселели.
То они, угрюмые, с опущенными лицевыми забралами, обязательно человека по три, по четыре, патрулировали притихшие городские кварталы - непрерывно оглядываясь и держа оружие наготове, а то вдруг разом, словно по чьей-то команде, оккупировали пивные подвальчики, открытые в последние дни круглосуточно - крепко заперлись там, чуть ли не забаррикадировались - и лишь по нестройным безудержным песням, пробивающимся сквозь окошки, едва высовывающиеся из тротуара, можно было догадываться, что данное заведение функционирует в полную силу. Да еще иногда, по-видимому, обалдев от "водяры", которую в эти дни оплачивал Финансовый департамент, захотев нормально дохнуть или просто обуреваемый жаждой подвига, выползал по мокрым ступенькам наверх какой-нибудь упившийся воин и, не понимая, как он, собственно, здесь очутился, вытащив из ножен заточенный кривой ятаган или просто размахивая над головою ножкой от стула, испускал гортанный могучий крик, зовущий в атаку, а затем грузно падал и лежал, как колода, пока кто-нибудь из соратников не уволакивал его обратно в подвал.
