— Да, Антония, — спохватился он, — это тот самый ученый монах, о котором я тебе рассказывал — Джордано Бруно из Нолы.
Джорди поклонился и, пока герцог устраивался в кресле, еле слышно пролепетал: «Простите…».
В осенних глазах Антонии мелькнул солнечный зайчик теплой улыбки. Она протянула ему руку.
Потом, по прошествию многих лет, когда они уже были вместе, вспоминая тот вечер, он говорил ей: «Я коснулся руки твоей губами, а обжег сердце. Как оно ныло. И сейчас ноет, когда не вижу тебя…».
«Я помню твои губы, — признавалась она. — Они были, как лед. По мне пробежал мороз… Ты тогда уже взял меня…».
Но это было потом. А до этого «потом», был родовой замок правителя Тосканы, забранный в черный креп, и заунывное, вытягивающее душу, пение молитв по безвременно почившему герцогу Козимо Первому деи Медичи…
Экипаж, увозивший герцога в Рим, увозил его из жизни. Нить времени Козимо оборвалась по дороге, на 37-м году жития мирского.
Потом уехала из Тосканы Антония, еще через год он остался без Джакомо. Родня увезла его во Францию… Потом вышел его труд «Изгнание торжествующего зверя», вызвавший оглушительный скандал в католической епархии Европы.
Преследуемый церковными ищейками, Джорди скитался по Италии не имея ни приработка, ни крыши над головой. Узнавая кто он, люди гнали его от жилищ своих. Плевали ему в лицо и вослед. И шипели аки змеи: «Богомерзкая тварь…»
Изможденный, рваный и пылающий жаром, он зимним сумраком подошел к Ноле.
…Часовщик видит этот момент. Джорди сидит на валуне. Он трет окоченевшие ноги и смотрит вниз на город.
— Вот я и дома, — выстукивают его зубы.
— Ты уверен, Джорди? — спрашивает его Часовщик.
Бруно долго молчит, вдыхая запах прогорклых дымов, веющих от насупленных силуэтов домов. Всматривается в непролазную грязь неприютной дороги. В скудном вечернем свете она мерцает бельмами луж…
Не отзывается Нола на пришельца. Пусты ее глаза.
«Но мне некуда больше идти», — горестно вздыхая, отвечает он голосу, задавшему ему вопрос, и, вздернув голову к черному небу, простуженным горлом кричит:
— Но где он?.. Где мой дом, о Боже!..
Ты на пути к нему, Джорди. Уже скоро, — успокаивает Часовщик и спешит по нити дальше…
Руки Бруно стянуты веревкой, один конец которой привязан к луке седла дородного всадника. Лошадь под ним трусит довольно споро. Джорди с трудом поспевает перебирать ногами. Другие два всадника погоняют его, больно тыкая кнутовищами то в шею, то в спину. За ними, с распущенными космами седых волос, семенит старуха.
— Отпустите! Отпустите его! — цепляясь за стремена, вопит она на всю Нолу.
А город молчит, угрюмо провожая кавалькаду церковной стражи, угоняющей его знаменитого уроженца.
— Джорди, сынок, прости меня! — кричит Нола голосом старой Альфонсины.
— Ты ни в чем не виновата, тетушка… Уходи! Ради бога, уходи! — пытаясь остановиться и повернуться к женщине, просит он.
Споткнувшись, Альфонсина падает. Путаясь в юбках, она ползет, пытаясь встать на ноги. Наконец поднимается. Делает шаг вперед и, поскользнувшись, вновь валится на землю.
— Уберите ее… Уведите ее, люди! — шаря глазами по сторонам в поисках хотя бы одного прохожего, умоляет Бруно.
В ответ — тишина. На улице, обычно оживленной и шумной — пусто. Любопытные окна серых домов смежены веками тяжелых ставен. Зевы ворот подворий закрыты. Даже собаки не лают. Солдатам от этого безлюдья не по себе.
— Прибавь шагу! — командует один из них, с силой вонзая в затылок Бруно острие кнутовища.
От резкой боли Джорди отскакивает в сторону. Всадник, к седлу которого его приторочили, выполняя команду, бьет пяткой под брюхо лошади. Она рвется вперед. Ноги Джорди заплетаются. Он теряет равновесие и падает лицом на колкие грани мокрой гальки. Раздирая лицо и одежды, лошадь тащит его по дороге, лениво уходящей из города. Альфонсина, видя это, дико вопит:
— Изверги! Чертовы дети!
Это последнее, что слышал Джорди. Все вдруг погрузилось во мрак.
…Боли он не чувствует. И нет зла на стражников.
«Они слепы», — говорит он себе.
«Они не ведают, что творят», — подтверждает Часовщик.
«Они слепы, — повторяет он, — хотя и зрячи».
«Их разум слеп и глух», — поправляет его Часовщик.
«Конечно, — не возражает Бруно, — люди мыслят от увиденного и от услышанного. Видят они то, что показывает им Время Земли, а слышат то, что внушают им власть имущие этого Времени».
«Ты уже приступил к „Трактату о Времени?“» — перебивает его Часовщик.
«Пока нет. Наблюдений и записей накопилось много, — делится Бруно. — Хотел в Ноле. И только Альфонсина поставила меня на ноги, как… опять арест. Опять в застенок…».
… Подняв голову кверху, Бруно, то ли чего-то дожидаясь, то ли, высматривая, застыл на месте. Там, у самого потолка, узкое оконце. Оттуда золотым пучком льется свет весеннего солнца… И оттуда нет-нет, да пахнет, пусть слабеньким, но свежим сквознячком. Один такой он поймал. Какое это было наслаждение!.. Какая благодать!.. Зажмурившись, он ждет другого такого же дуновения.
Ноланец стоит спиной к двери. Судя по характерному звуку, кто-то из надзирателей приподнимает и тут же со звонким стуком захлопывает деревянную заслонку. Бруно не обращает на это внимание. Через нее за ним подглядывают и всовывают еду. Так положено. Заслонка-подглядка открывается чаще, чем дверь. Ее освобождают от кованых засов раз в две недели. Когда заносят для подстилки свежую солому. «Это было как раз вчера. Значит — подглядывают», — решает Бруно, продолжая стоять, задрав лицо к оконцу. Но что-то на этот раз не так. За дверью надзиратель гремит ключами. Один из них с силой всаживает в висячий замок ржавый ключ. С лязгом расстегивает массивные засовы и дверь нараспашку… Ноланец оборачивается.
— Проходите, Ваша светлость, — приглашает кого-то из коридора надзиратель.
В камеру уверенно входит запахнутый в черный плащ незнакомец. Лица не разглядеть. Спасаясь от тюремной вони, он кипельно белым платком прикрывает рот и нос.
«Что-то не то, — лихорадочно соображает Бруно. — Если это допрос, то почему меня не вывели?..».
— Оставь нас! — тоном не терпящим возражений, полуобернувшись к надзирателю, бросает вошедший.
Тот послушно и торопливо ретируется.
— Ну и ароматы у вас, — говорит вошедший.
Незнакомец отнимает от лица платок. В полумраке камеры его трудно разглядеть. Лет двадцати — не больше. Высок, широк в плечах и по-юношески строен. Как нынче модно — бритолиц.
