— Про цыган? А, чепуха!
У нас цыгане ночевали, пили и обедали.
Одному я подмигнула — все, черти, забегали.
Чепуха, действительно, чепуха, думал я, все чепуха. Одно важно. Два года, два года почти прошло, а она меня помнит! Милая… И я-то, я… Как я мог подумать, что все прошло… Как я мог так ошибиться?
— Ну, а ты? — услышал я. — Не женился?
— Женился.
Я увидел, как она с трудом сглотнула.
— На Жанне?
— Нет, что ты!.. Но подожди! — взмолился я, глядя в ее помертвевшее лицо. — Это все чепуха! Это все переиграть можно!
— Не-ет, — сказала она. …Сейчас, когда все уже быльем поросло, я могу, я должен понять. Когда она сказала «нет», это было, как надежда — вопросительное, замедленное «нет». И я это сразу увидел и, может быть, испугался. Потому что когда принялся убеждать, зачем-то долго и нудно перебирал все возможные препятствия: «Мама, конечно, встанет на дыбы, но ведь это мое, в конце концов, дело», «В институте, конечно, скандал будет, но…» Я решительно отметал препятствия, чтобы тут же вспомнить о новых. И опомнился, только заметив, как изменилась она. Она уже не говорила «нет»: другое, настоящее «нет» ясно проступило на ее лице. Теперь я уже в самом деле из шкуры лез, чтобы убедить. И уже знал, что ничего не смогу — егоровский характер, упрямая порода…
Обессиленный и злой, я замолчал и уже не возражал, когда она сказала, что ей нужно на троллейбус.
Троллейбуса долго не было. Мы молчали. Я готов был оставить ее одну на остановке и уйти. Эта злость меня здорово поддерживала. Ведь я уже знал — без смеху, — что ничего не поверну вспять.
И только когда она вошла в троллейбус и дверь захлопнулась, когда я увидел ее берет, продвигающийся по проходу, — берет, лица я не видел, — я вдруг почувствовал такую боль — одну только боль, без всякой злости, — что это меня совсем скрутило.
Вот и все. Больше мы никогда не встречались. Так закончилась наша кадриль.
Да, может быть, оно и лучше. Счастье, писал Лев Николаевич, это только зарницы. И не следует, говорит в таких случаях Юрка, сооружать из него электрическую лампочку.
Из школы Лиза ушла после девятого класса в конце сорок третьего года, потому что было голодно, а работала только невестка. Кроме Лизы и невестки в доме еще были мать-инвалид, старая бабка и двое детей погибшего на фронте брата. Полгода проработала Лизка грязевщицей, а потом, после шестимесячных курсов, устроилась медсестрой.
В госпитале Лизе понравилось — здесь она не так уставала, а главное, все время вокруг был народ, и не такой раздраженный, как в грязелечебнице, — работа полегче и разговор повеселее.
Для раненых часто устраивали танцы. На костылях или тяжелые — и те заглядывали на танцы, смотрели, кто с кем танцует, перекидывались шуточками. Совсем молоденькие девчонки, медсестры или санитарки, приходили своими компаниями, держались особняком от женщин, пусть даже и молодых, но уже поживших. И ухаживали за теми и другими разные люди, а если одни и те же, то по-разному.
Лизка, сама едва семнадцати лет, с молоденькими сотрудницами, однако, стоять на вечерах не любила. Вечно она оставалась в стороне, когда уже всех разберут на танцы. И не то чтобы ей было это обидно — она знала, что некрасива, и давно привыкла к этому, — но и стоять попусту тоже неинтересно было.
Ее внимание приковывали две родные сестры, работавшие в госпитале официантками: не очень даже и красивые, но ладные, умеющие «поставить» себя. Самые интересные мужики увивались за ними: и офицеры, и просто солдаты, но красивые. Об этих сестрах чего только не говорили, но, приглядываясь к ним и к тем, кто их презирал, Лизка видела, что те, кто презирает их, на деле частенько завидуют, ревнуют к ним. Врачиха Нелли Изотовна даже бледнела, когда видела, как майор Шеповаленко, подхватив сестер под руки, каждый вечер шел их провожать. Какого бы там поведения ни были сестры, а все-таки выбирали парней себе они сами, и не всякого. Иной «Ванёк», разлетевшийся к ним с ухмылочкой, потом долго стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу, униженный и злой.
Скоро Лиза только возле них на танцах и крутилась. Болтливой, ей нравилось, что сестры сами не очень-то говорят — возле них, как заведенные, шутят, развлекают их раненые. Смешливой, ей нравилось, что сестры не на каждую шутку и улыбнутся-то, а уж рассмеются и вовсе редко. Что не они, а их обхаживают.
Иногда, впрочем, и их заберет за живое. Как-то одна из сестер влюбилась в скромного парня. Тут уж и ей пошевелиться пришлось. Она и танцевать его приглашала, и своих поклонников к нему подсылала, и те, раздосадованные, но принужденные ее прямой откровенностью, «уговаривали» его — и сначала, пока парень словно бы нехотя встречался с нею, она даже в палату к нему бегала; зато потом, когда парень перестал отходить от нее, разом успокоилась и даже посмеивалась над ним и не боялась его злить — и это тоже нравилось Лизавете: знай, мол, наших, не очень-то мы от вас в обморок падаем!
Околачиваясь возле них, Лизка была наконец замечена сестрами. Раз за разом стала она у них бывать, и вскоре они уже и обходиться без нее не могли. Она у них и убирала, а когда у сестер случались выходные и в доме куска хлеба не было, тайком от невестки таскала им еду. Но главное — Лизка оказалась незаменима в компании. Уж очень она была смешная: тонкогубая, с огромными выпуклыми глазами, с тонюсенькими ногами и крупной грудью. К тому же она была неистощима на выдумки — что в пленного фрица нарядиться, что изобразить на столе артистку из «Цирка»:
Ай-ду-ю-ду,
Я из пушки в нэбо уйду!
Ей, конечно, больше нравилось:
В вихре вальса все плывет,
Весь огромный небосвод…
Но роли лирических героинь Лизка беззлобно оставляла другим. Ей бы поплясать, вскидывая локтями, — причем плясала она так самозабвенно, что в ее пляске оказывалось больше мужских коленец, чем женской плавности и кокетливости. Когда же заводили серьезные песни, пела она тоже самозабвенно, и голос у нее был хороший, глубокий, однако и тут она смешила всех самой сосредоточенностью на песне, тем, как яростно шипела на врущих, как страдальчески морщилась в грустных местах, как вдохновенно оглядывала всех в местах патетических. И вот уж, когда пела всерьез, она сердилась на смех, чем еще больше смешила честную компанию. Сестры грозили мужикам, чтобы они не смеялись, все начинали изображать серьезность, но сами же сестры и прыскали в кулак, и все хохотали, и песня была безнадежно испорчена, и Лиза сначала сердилась чуть не до бешенства, но сестры, зная, чем ее успокоить, тут же заводили пляску, и Лизка, действительно разом забыв про обиду, плясала, хлопая себя по ногам, груди и бедрам.
