В отчаянии узник заметался по камере. Его смерть будет бессмысленной — вот что угнетало больше всего.
Постой-ка, замок старинный, тут должны быть разные секреты, подземные ходы… Ну и что, что каждая пядь, каждый сантиметр каменной кладки изучен вдоль и поперёк? Надо проверить ещё раз.
Но, ощупав заново стены, узник вновь бессильно повалился на кучу соломы и закрыл глаза. Всё, конец!
В дальнем углу послышался шорох.
Крысы? Откуда? Нет, это поворачивается каменная плита!
В образовавшемся проходе стоит девушка. Она манит его одной рукой, одновременно прижимая к губам палец другой.
Да, да, надо спешить, и в то же время действовать бесшумно: тюремщики могут услышать.
Узник срывается с места и на цыпочках перебегает в угол.
Тяжёлая плита закрывается за его спиной.
Путь лежит по подземным ходам, то опускающимся вглубь, то поднимающимся чуть ли не на поверхность, когда сквозь небольшие отверстия под сводом туннеля проникают лучи заходящего солнца. Ход то раздваивается, и тогда девушка на секунду останавливается, отыскивая секретные знаки; иногда в проход вливаются другие ходы.
Они выбираются из подземного хода в каком-то подвале, вылезают из него, опять идут длинными переходами, теперь по поверхности земли, в каком-то большом здании. За его стенами слышен шум.
— Что там? — спрашивает юноша.
— Восстание, — спокойно отвечает девушка. — Против угнетателей.
— Из-за меня? — удивляется юноша.
— Нет, — чуть улыбается девушка, — но и из-за тебя тоже. Надо освободить всех узников. Надо спешить, чтобы тюремщики не разбежались: они могут скрыть часть подземных тюрем, их слишком много, мы не знаем все.
— Я тоже хочу сражаться! — говорит юноша. — Где можно взять оружие?
— Мы туда и идём, — отвечает девушка.
Они входят в арсенал, в помещение, где много оружия, и юноша вооружается.
Они выходят вместе и становятся в ряды бойцов. Юношу ранят, и девушка выносит его с поля боя.
Сражение заканчивается, узурпаторы повержены. Все ликуют.
Девушка выхаживает раненого юношу, он выздоравливает и женится на ней. Они поселяются в маленьком домике на берегу реки. Они вместе работают в поле, занимаются домашним хозяйством. У них рождается много детей, дети вырастают, женятся и выходят замуж. Все живут счастливо и весело.
Юноша давно постарел. У него длинная седая борода, внуки ползают по его коленям и зовут дедушкой.
Приходит его старшая внучка и приносит своего первенца.
И тогда дедушка чувствует, что пришла пора умирать. Он говорит об этом внучке.
— Дедушка, не умирай! — кричит внучка.
— Нет, я умираю, — шепчет старик. — Не каждому удается увидеть своих правнуков.
И он умирает…
Заскрипел поворачиваемый в замке ключ, со скрипом распахнулась дверь, и вошедшие увидели лежащий на куче полусгнившей соломы труп немощного старца.
Гоша минировал «мерседес» с любовью к порученному делу. Он не знал ничего: ни кто хозяин «мерседеса», ни почему тот удостоился столь высокой чести — быть вознесённым к небесам? Не исключалось, впрочем, и того, что «мерседес» будет взорван без хозяина — так сказать, для острастки: мина была радиоуправляемой, а у кого находится пульт, Гоша не знал.
Закончив работу, Гоша перекрестился: «Опять придётся грехи замаливать!» — с тоской подумал он.
Особо набожным христианином Гоша не был, однако в церковь ходил, где и молился с особой охотой за души «невинно убиенных». А может, и не «невинно» — никто из людей не может точно определить степень вины другого человека. Сказано ведь: «не судите, и да не судимы будете». Гоша свято следовал этой заповеди, и до сих пор судимостей не имел.
Но сейчас, проходя мимо церкви, Гоша не стал заходить внутрь — он торопился за второй частью гонорара. Аванс был давно получен, и почти столь же давно потрачен: на мину, на взрыватель, на текущие нужды. Оставалась какая-то мелочёвка.
Но Гоша твёрдо помнил и вторую заповедь: «Богу — Богово». Неуспокоенная совесть требовала компенсации.
У церкви на коленках — а может быть, без ног: Гоша не стал присматриваться — стоял уродливый калека и гнусавил что-то неразборчивое жалостливым голосом.
— На-ка, убогонький, помолись за невинно убиенного раба Божия… — Гоша сунул нищему остаток аванса.
— А звать-то его как? — неожиданно звучным голосом спросил нищий, устремив на Гошу пронзительные глаза.
Гоша пожал плечами:
— Не знаю…
— Солдатик ты, наверное? — участливо спросил нищий. — Из Чечни? Или… или мент?
— Солдатик, солдатик, — кивнул Гоша и перекрестился. Он иногда считал себя солдатом невидимого фронта. Пусть альтернативного, андеграундного, но тем не менее…
— Ну, ступай, — разрешил нищий, — а я уж помолюсь…
Успокоенный, Гоша вторую часть условленной суммы опустил в карман без излишних терзаний, чего раньше с ним не случалось. «Что значит, молитва убогого! — удовлетворённо подумал он. — Верно говорят: они к Богу ближе!»
На перекрёстке зажёгся красный свет. Взвизгнув тормозами, у самой «зебры» остановился «мерседес». Гоша остолбенел и не мог сдвинуться с места: капот «мерседеса», казалось, ещё хранил отпечатки его пальцев, хотя Гоша всегда тщательно протирал всё за собой. Чмокнув, опустилось стекло.
— Что стоишь, как баран? — осведомился водитель.
Гоша перевел взгляд с машины на водителя. Никогда раньше ему не приходилось видеть «заказанного» ему человека. И остолбенел вновь, наткнувшись на знакомый пронзительный взгляд.
Водитель тоже узнал его.
— А-а, солдатик! — усмехнулся он. — Каждый зарабатывает, как умеет! — и, газанув, первым пересёк перекрёсток.
— Чтоб тебя! — в сердцах произнес Гоша. Его ещё никогда так не обманывали, не смеялись над лучшими из его чувств.
Грянул взрыв. Салон «мерседеса» заполнило огненное облако, длинный язык пламени выскочил из не успевшего полностью закрыться окна.
«Стекла останутся целы», — отрешённо подумал Гоша. Впрочем, стёкла бы остались целы в любом случае: он всегда точно рассчитывал заряд. Максимум, что бы произошло — выдавило лючок на крыше.
Какая-то старушка, стоявшая рядом с Гошей и слышавшая его слова, испуганно перекрестилась и заспешила от перекрёстка, поминутно оглядываясь на неподвижно стоящую фигуру.
«А как же теперь с замаливанием грехов?» — недоумённо подумал Гоша.
«Интересно, чем они станут завтра?» — подумал Уут, глядя на свои пальцы.
Из пухлых пшеничных лепёшек ладоней врастопырку торчали крутосваренные молочные сосиски. А вчера пальцы были морковками.
