Жаль, что он не взял с собой канарейку.
«Крис, она разговаривает? — Нет. — А ты знаешь, я читала, что канарейки, особенно самцы, очень легко учатся говорить, и у них это обычно получается чище, чем у попугаев. Только надо с ней заниматься, накрывать клетку платком и повторять какое-нибудь слово или фразу. Хочешь, я научу ее: „Я люблю тебя, Крис“?.. — Зачем?»
Инга. Тоненькая и хрупкая, как былинка, какая-то даже ненастоящая. Сумасшедшая. Когда они познакомились, шел дождь, на первый взгляд пятиминутный летний ливень — а на самом деле долгий и затяжной, вроде бы теплый — но пронизывающий и промозглый. А она, узкая девушка, почти невидимая между струями, принимала этот предательский дождь за чистую монету. Она шла напрямик по лужам, она запрокидывала голову навстречу каплям, в одной руке у нее были босоножки, а в другой — пакет сахару.
Сначала Крис подумал, что сахар непременно растает, а чуть позже — что девушка непременно простудится.
Случилось и то, и другое.
Но они — Инга и Крис — уже пересеклись, уже познакомились, уже были вместе. Произвольное смещение стеклышек в калейдоскопе. Городская случайность, невозможная в нормальном, логичном, закономерном мире. В мире, где все изначально знакомы, где никто не считает себя вправе ворваться без спросу в чью-то жизнь, завести в ней свои порядки, сорвать со стабильного, давно начерченного от рождения до смерти пути.
А она не понимала, она плакала, чувствуя, как потихоньку разрушается ее красивая, но построенная на сплошных случайностях сказка о собственной жизни. Об их общей жизни, которой на самом деле в принципе быть не могло. А он, Крис, все больше и больше уставал от всего этого. Боже мой, до чего же он устал тогда…
«А если будет ребенок? — Поженимся, конечно, куда я денусь…»
Крис осторожно ступил на первую ступеньку лестницы, ведущей наверх, в его комнату. Дерево послушно скрипнуло, но без угрожающей натуги. Ступени не были ветхими, ими пользовались каждый день, их мыли и натирали мастикой. Он все-таки встал на носочки, взбегая наверх, и лестница ответила тихой дробной гаммой. Крис осторожно приотворил дверь своей комнаты.
Его комната. Здесь все стояло и лежало на своих местах, было подметено и прибрано. Только на Агрегате солнечной энергии, этом нагромождении линз, трубок, железа и пластика, высящемся посреди стола, лежал толстый слой серой пыли. Крису было лет пятнадцать, когда он решил собрать эту модель по чертежу в журнале и строго-настрого запретил бабушке прикасаться к сооружению. И бабушка не прикасалась. До сих пор. Она всегда понимала и признавала право Криса на его собственное представление о жизни. А полотняные занавески на окнах были ровные и безукоризненно чистые, в просвете между ними виднелась кружевная паутинка Голубоватого тюля.
Крис открыл дверцу тяжелого комода, где на полках ровными штабелями лежали его старые свитера Я штаны, переложенные от моли пряно пахнущими веточками лаванды. Выудил древние потертые джинсы — интересно, сойдутся ли они в поясе? — и растянутый клетчатый джемпер. Через комнату протянулся первый серый предрассветный лучик, приближалось пасмурное октябрьское утро. Крис переоделся, привычно бросил было халат поперек кровати, но затем поднял его и, открыв другую створку комода, повесил на крючок. Потом набросил поверх джемпера непромокаемую ветровку и спустился вниз.
Из бабушкиной спальни послышались шорохи, стук и покашливание. Видимо, бабушка уже вставала, не дождавшись рассвета. Но заходить к ней в спальню было нельзя — тоже закон, с которым изначально необходимо считаться, потому что так уж устроен мир. Крис встал на цыпочки и, почти не скрипя половицами, прошел к выходу.
Слава богу, во двор вела другая, боковая дверь. А со двора, обойдя дом полукругом, можно выйти на улицу через калитку. Крис вздохнул с неимоверным облегчением, припоминая эти географические подробности, такие удобные еще в детстве, когда многочисленные входы и выходы помогали и убегать от взрослых, и дурачить соседских мальчишек. И то, и другое навряд ли еще понадобится, поэтому он сегодня же заколотит центральную дверь. Этот ненужный, нелепый выход на чужую лестничную площадку.
Крис натянул резиновые сапоги и взялся за ручки пустых, звякнувших в воздухе ведер. Хотя нет — пока он ходит на скважину, бабушка может спуститься вниз, обнаружить пропажу ведер и бог знает что подумать. Крис поставил ведра на пол и решил пока пройти по двору.
Накрапывал маленький невидимый дождик, но небо на востоке было светлое, и днем вполне могло выглянуть солнце. Со старого вяза еще свисали две веревки, которые когда-то были качелями Криса, — правда, теперь между ними не хватало доски. Нет, эти веревки надо будет снять совсем, усмехнулся Крис. Он уже слишком большой мальчик.
«А если будет ребенок?» — Боже мой, да хотя бы здесь оставьте же меня в покое!..
Крис пересек двор наискось и, нагнувшись, прошел в низкую дверь хлева. В лицо пахнуло теплом, перегноем, живыми животными испарениями. В душном полумраке все зашевелилось, зафыркало, потянулось к вошедшему хозяину. Крис, щурясь, протянул наугад руку и нащупал шелковый лоб между крутыми шершавыми рогами. Глаза быстро адаптировались к темной внутренности помещения, и Крис сначала разглядел большую, как копна сена, мощную приземистую фигуру, а потом встретился взглядом с огромным умоляющим глазом печальной коровы.
У нее были точно такие же печальные умоляющие глаза. Клауди. Они и встретились-то всего три или четыре раза. Был февраль, в ту зиму пронизывающий и промозглый, была пустота и тоска, было нелепое аномальное желание чувствовать рядом Кого-то, все равно кого, хотя бы Ингу, с которой месяц назад удалось более или менее безболезненно расстаться. Помнится, он даже позвонил ей тогда, услышал голос Энн, соседки по комнате, и повесил трубку. А потом где-то на бессмысленной городской вечеринке к нему подсела эта девица, большая, слишком накрашенная, курящая, совершенно не в его вкусе. Клауди. Случайность, как и все остальное. Вечеринка закончилась, надо было возвращаться домой, и он вдруг совершенно отчетливо представил себе, как из глубины темной комнаты отрывисто и одиноко чирикнет канарейка. Он заглянул в круглые, глупые, тогда еще не печальные глаза и понял, что спастись очень просто, что надо только сказать ей: пойдем со мной.
Всего три или четыре раза. Когда она ему позвонила, захлебываясь слезами, он минуты две не мог узнать голоса. А потом все равно не мог ничего понять, рассердился, бросил: «Приезжай» и повесил трубку. Через полчаса Клауди приехала.
Да, точно такие же глаза, огромные влажные глаза печальной коровы. Он смотрел на нее, большую, рыдающую, некрасивую, бормочущую что-то бессвязное про деньги и врача, и откуда-то изнутри поднималась необоримая щемящая жалость. Случайное, непонятное, но всесильное чувство к этой почти незнакомой женщине. К ее несчастным коровьим глазам. К ее детскому плачу. Наверное, и к себе самому.
