Чтобы сесть в первый раз, Дэвиду потребовалось собрать в кулак всю свою волю, но и потом ему легче не стало. Но он совершенно неожиданно обнаружил вот что: оказывается, существуют обстоятельства, когда мнение другого человека не просто дороже его собственного, а несопоставимо дороже.
Видишь ли… нет, наверное, я не объяснил ситуацию. Аэроплан, приземляясь на авианосец, имел шанс уцелеть лишь потому, что крюк на его хвосте цеплялся за канат, протянутый поперек палубы. И если летчик следовал лишь своему собственному суждению, основанному на опыте приземлений на сухопутный аэродром, он мог разбиться о корму корабля… или же, зная об этой опасности и пытаясь учесть ее, пролетал слишком высоко и не зацеплялся за веревку. Вместо большого ровного поля, прощающего любые ошибки, перед ним было крошечное «окно», в которое он должен был попасть точно — ни выше, ни ниже, ни правее, ни левее, двигаясь ни слишком медленно, ни слишком быстро. И при этом почти не имея возможности убедиться, угадал ли он.
Позже процесс сделали полуавтоматическим, потом автоматическим, но когда его усовершенствовали в необходимой степени, авианосцев уже не стало. Точное описание человеческого прогресса: едва ты выясняешь, как следует поступать, как обнаруживается, что уже поздно.
Однако порой бывает, что накопленные знания удается потом использовать для решения уже новой проблемы. В противном случае мы сейчас еще качались бы на ветках.
Итак, пилот аэроплана вынужден был доверять дежурному на палубе, который видел, что происходит. Дежурный этот звался «сигнальным офицером посадки»: он флажками сигналил о состоянии дел подлетающему пилоту.
Прежде чем в первый раз решиться на этот противоестественный поступок, Дэвид сделал три захода, наконец совладал с собой, доверился сигнальщику и получил разрешение приземлиться.
И только тогда обнаружил, какой пережил испуг, — его мочевой пузырь освободился от своего содержимого.
Вечером он получил презент — «королевский орден мокрой пеленки», с удостоверением, подписанным сигнальщиком, заверенным командиром эскадрильи и свидетелями — его сотоварищами. Такого унижения он не испытывал с тех пор, как перестал быть плебеем. Не утешало и то, что орден вручался часто: заготовленные заранее бланки дожидались каждой новой партии пилотов.
После этого случая он аккуратно следовал указаниям посадочных сигнальщиков, повинуясь им, словно робот; все его эмоции словно подавлял некий самогипноз. И когда как-то раз пришлось садиться ночью — что здорово действовало пилотам на нервы, поскольку они не видели перед собой ничего, кроме светящихся жезлов, которыми сигнальщики орудовали по ночам вместо флагов — Дэвид совершил идеальную посадку с первого же захода.
О своем намерении не искать славы летчика-истребителя Дэвид помалкивал, пока не убедился, что добился репутации хорошего пилота. И тут же подал заявку на переподготовку — на многомоторный самолет. Добиться перевода оказалось нелегко, поскольку так высоко ценивший способности Дэвида инструктор стал теперь командиром его эскадрильи, и следовало ознакомить его с рапортом. И, подав прошение, Дэвид угодил на прием к своему боссу.
— Дэйв, что это такое?
— Там все написано, сэр. Хочется полетать на штуковине покрупнее.
— Ты свихнулся? Ты же истребитель. Три месяца в разведывательной эскадрилье — и через четверть года я смогу дать тебе прекрасную рекомендацию и направить на переподготовку — но как истребителя.
Дэйв молчал.
Командир эскадрильи настаивал:
— Или тебя расстраивает дурацкий «орден пеленки»? Так его же удостоилась половина эскадрильи! Наплюй, у меня тоже такой есть. Он не унизил тебя в глазах товарищей. Это просто чтобы ты не забывал считать себя человеком, когда решил, что удостоился нимба.
Дэвид по-прежнему молчал.
— Черт побери, чего ты стоишь? Возьми бумажку и порви! И подай новую — на переподготовку. Отправляйся сейчас, я отпущу тебя, не дожидаясь трех месяцев.
Дэвид безмолвствовал. Босс поглядел на него, побагровел и коротко промолвил:
— Наверное, я не прав. Вероятно, из ягненка, мистер Лэм[16], не сделаешь истребителя. Все. Вы свободны.
На огромных, многомоторных летающих лодках Дэвид наконец почувствовал себя как дома. Они были чересчур велики, чтобы взлетать в море с авианосца, но служба на них считалась морской — однако на деле Дэвид почти каждую ночь проводил дома: в собственной постели рядом с собственной женой. Лишь изредка ему приходилось ночевать на базе во время дежурства, еще реже большие лодки взлетали в небо по ночам. Они летали не слишком часто и днем, в отличную погоду: аэропланы эти были слишком дорогостоящими, каждый полет обходился недешево, а страну как раз захлестнула волна экономии. Лодки летали с полными экипажами; в двухмоторной числилось четверо или пятеро, а четырехмоторной — еще больше; зачастую на борт брали и пассажиров, чтобы люди смогли набирать полетное время, необходимое для повышения. Все это Дэйва устраивало — не нужно было управлять машиной, делая при этом еще шестнадцать разных дел, можно было забыть об офицерах-сигнальщиках… о капризных двигателях, наконец, о горючем. Конечно же, будь его воля, он каждую посадку выполнял бы самостоятельно, но когда первый пилот отстранил его от этой обязанности, Дэвид заставил себя сдерживать беспокойство, а со временем даже избавился от него, поскольку тот, как и все пилоты большой лодки, вел себя осторожно, явно рассчитывая прожить долго.
(Опущено.).
…лет у Дэвида все было хорошо, и его дважды повышали в звании.
А потом началась война. В том столетии войны не прекращались — но чаще в краях далеких. А эта коснулась почти каждого народа Земли. Дэвид как-то смутно представлял себе подобное. С его точки зрения, флот для того и был предназначен, чтобы одним только внешним видом лишать каждого желания воевать. Но его мнение никого не интересовало… Поздно было суетиться, уходить в отставку, бежать было некуда, и он не стал волноваться из-за того, чего не мог переменить — и это было неплохо, поскольку война была долгой, жестокой и погубила миллионы людей.
— Дедушка Лазарус, а чем вы занимались во время войны?
— Я-то? Продавал облигации займа, выступал с четырехминутными речами, служил сразу в призывной и продовольственной комиссиях, приложил руки не к одному важному делу… пока президент не вызвал меня в Вашингтон, а о чем говорил, велел помалкивать, да ты и не поверишь, если расскажу тебе. Но все это сейчас ни при чем, я же говорю о Дэвиде.
О, это был подлинный герой. Отвага его была всем известна, ему пожаловали украшение, о котором речь сейчас и пойдет.
