– А что? – настороженно спросила Татьяна.
– А то, что это не принято.
Тогда Татьяна откинулась и с ужасной силой пустила дым в боковое окошечко.
– Дурак ты, Сережа, – спокойно сказала она. – Осуждаешь, учитель, а, собственно, за что осуждаешь? Мужик-то мне все же нужен. Не в столице живем: я не могу приглашать первого встречного. Разговоры, и все такое, Генка узнает. А с тобой – что привлекает – надежно. Между прочим, от Ветки-то твоей не убудет. Ветка, знаешь, у тебя – огнеупорная…
Сергей сказал жестко:
– Дело здесь не в Виктории, просто, видимо, что-то этакое не позволяет. Ты, наверное, обидишься на меня, – не могу. Как я после этого буду с вами общаться?..
В его голосе прозвучала некая назидательность. Татьяна хладнокровно молчала. Лишь когда асфальтированная часть проспекта закончилась и «старичок» подскочил на ухабе, то она затянулась в последний раз и выбросила сигарету:
– Ух, как я вас всех ненавижу!..
Больше они на эту тему не сказали ни слова. «Старичок» повернул между зданий, которые казались заброшенными, и, скользнув светом фар по кустам, заполняющим двор, с мягким шелестом остановился у одного из подъездов.
Освещение в нем отсутствовало, поднимался до самой крыши чернильный оконный пролет, и разболтанная наружная дверь образовывала громадные щели в проеме.
Впечатление было не слишком радостное.
– Ну хоть до квартиры меня проводишь? – спросила Татьяна. – Опять у нас лампочки выбиты. Неприятно.
– Конечно, – сказал Сергей. – До квартиры, и вообще прослежу, чтоб все было в порядке. Можешь не беспокоиться…
Он собрал ворох игрушек на заднем сиденье. Ворох, надо сказать, получился необычайно громоздкий. Вероятно, Виктория добавила что-то самостоятельно. Нагрузился он поэтому под завязку, а пластмассовую короткую саблю просто сунул в карман. Тем не менее, рук, чтобы все держать, не хватало, беспокоило то, что движения у него теперь были скованные, возникало поэтому некоторое чувство беспомощности, и однако зловещую темную лестницу они миновали спокойно, – без каких-ибо происшествий поднялись на площадку нужного этажа, и Татьяна, повозившись с ключами, дернула ручку. А потом, исчезнув внутри, зажгла электричество.
Сразу стало понятно, что бояться в общем-то нечего: на площадке – хабарики и мусорное ведро. Сергей сгрузил игрушки в прихожей, а Татьяна, дождавшись, пока он освободится, спросила:
– Может, все же зайдешь? Не вина – так на чашку чая с вареньем. За варенье Виктория тебе устраивать сцены не будет…
– Извини, поздновато, – ответил Сергей.
А Татьяна вдруг глянула на него с какой-то печальной сосредоточенностью.
– Ну смотри, а лучше бы ты зашел. – И добавила, словно они прощались надолго. – Береги себя, я буду за тебя волноваться…
Сергей тихо вздохнул. Почему-то ему стало очень жалко Татьяну. Энергичная, вроде бы, женщина, могла бы многое сделать, а вот – крутится, крутится, и никаких результатов.
Впрочем, о Татьяне с ее проблемами он тут же забыл, потому что, спустившись по лестнице до середины пролета, он вдруг обостренным за последние две недели чутьем, будто суслик, почувствовал, что на площадке первого этажа кто-то топчется.
Сергей замер. От досады и дикого страха у него чуть не брызнули слезы из глаз. Это надо же было так по-дурацки попасться. Ведь и помнил про осторожность, и Дрюня предупреждал. И вот на тебе – действительно, будто суслик.
Он перевел дыхание.
Вероятно, можно было вернуться обратно к Татьяне – отсидеться, тем более, что она приглашала, это было бы, наверное, самое подходящее, но едва он представил, что надо подниматься наверх, как немедленно понял, что добежать он никуда не успеет, трех шагов не пройдет, как получит смертельный удар, повернуться – это значит оставить незащищенную спину.
Внизу что-то быстро переместилось.
Звук был легкий, будто двигалось привидение. Различить хоть какие-нибудь детали во мраке было нельзя. Лишь немного угадывались косые щели парадной. И угадывалось пространство бетонной лестничной клетки. Там, наверное, были ступеньки, спускающиеся в подвал, и обычный дворницкий закуток, где хранились лопаты и метлы. И оттуда, от предполагаемого дворницкого закутка, от коробки дверей, которая проявлялась, как фотография, от бетона, вознесшего слева и справа шершавость стены, вдруг повеяло холодом, как из промерзшей могилы, и по холоду этому стало ясно, что о н о приближается.
Далее произошло что-то невнятное. Черная огромная тень вдруг надвинулась, вырастая до балок, темнокожие пальцы ее угрожающе шевелились, резкий мертвенный холод, казалось, проник до костей, было в нем, как в уколе, нечто парализующее. Сергей отшатнулся. Он сжимал в руке пластмассовую рукоятку сабли. Кожа ощущала пупырышки. Он не помнил, откуда эта сабля взялась, – вероятно, игрушки, забыл оставить Татьяне. Впрочем, что могла сделать тупая легкая загогулина – это было смешно. Тем не менее, Сергей ткнул толстым клинком вперед: что-то чмокнуло, клинок погрузился, как в студень, и вдруг женский отчаянный крик заметался в парадной. Боль, и злоба, и изумление звучали одновременно. Отраженное эхо запрыгало по этажам. Многопалая тень неожиданно выгнулась и опрокинулась. Падала она куда-то к дворницкому закутку, и, шурша, осыпалась, по-видимому, сцарапываемая побелка. Совершенно не разбирая ступенек, Сергей ринулся вниз и, едва не свернув себе шею, выкатился на улицу.
Он действительно не понимал, что, собственно, произошло. Неужели отбился, или, может быть, ему все это почудилось? Но – сияли во внутренности двора туманные фонари, дверь парадной еще немного покачивалась, а с пластмассового игрушечного клинка тихо капала на асфальт ужасная жидкость – несомненно тягучая и напоминающая машинную смазку.
Клинок был перепачкан ею до половины.
А когда он, слегка отдышавшись, затравленно поднял глаза, то увидел за стеклами третьего этажа неясные бледные очертания. Вероятно, Татьяна сильно прижималась к окну, и лицо ее вместе с ладонями казалось расплющенным…
Разумеется, не обошлось и без некоторых накладок. Неизвестно, кому пришла в голову мысль провести церемонии с разрывом всего в полчаса, но в итоге, отстояв среди крестов и оград необходимое время, претерпев официальные речи Герасима и Семядоли, посмотрев, как вырастает над зевом могилы свежий холмик земли, а потом в одиночестве, под крики ворон пошатавшись по кладбищу, Сергей вынужден был просмотреть все это как бы по второму заходу: те же речи и тот же торжественный ритуал, повторившийся неподалеку от первого до мельчайших деталей. Только в этот раз хоронили уже не Котангенса, а учителя Мамонтова, и помимо школьного коллектива присутствовала еще и кучка родни, и сама церемония была несомненно короче, и натужные речи сопровождались тихими разговорами. Перешептывались, в основном, насчет последних событий, сообщали подробности – по большей части невероятные. Например, что это действует организация бывших учеников, в свое время обиженных и вознамерившихся расквитаться. Или что маньяк, например, из учительского состава – погибают-то, как ни крути, сплошные учителя, и, наверное, он таким образом, стремится занять место директора. Ну а что ж вы, товарищи, думаете, это – вполне. Сергея от таких шепотков передергивало. В остальном же вторая церемония не отличалась от первой. Разве что на отдельной подушечке присутствовали медали и ордена, скромный Мамонтов был когда-то артиллеристом, и поэтому временами казалось, что хоронят солдата.
