- Куда вы, Смолин? - окликнула она его негромко, когда он уже яростно надавил на ручку двери. Смолин, сдерживая себя, медленно повернулся.
- Извините, Валерия Павловна, - сказал он примирительно, - не хотел прощанием помешать вам веселиться. Встретимся как-нибудь в другой раз, в другой обстановке.
Валерия, опустив длинные ресницы, теребила пальцами кружевной платочек.
- Вам не нравится наша компания? - спросила она, не поднимая глаз.
- Нет, почему же? - ответил Смолин с усилием. - Мне кажется, скорее я мало подхожу для этого веселого общества.
Валерия отрицательно покачала головой.
- Нет, нет, Евгений Николаевич. Я же видела, как вы уходили. Слова Васильева о власти таланта над людьми вызвали у вас прямо-таки содрогание... Я внимательно наблюдала за вами. И мне это очень грустно.
Смолин пристально посмотрел ей в глаза, пытаясь понять скрытый смысл ее слов.
- А почему именно вам грустно?
- Потому что... Ну, потому что Васильев мой хороший друг. И вы мой хороший друг. И мне, Евгений Николаевич, грустно, что вы не хотите понять: мои друзья это и ваши друзья.
Смолин отвел глаза в сторону, не желая показывать своего раздражения.
- Разрешите, Валерия Павловна, не стaвить мое отношение к вам в связь с вашими отношениями к вашим друзьям. Если вы условием своего расположения ко мне ставите мое отношение к... этому человеку, то предупреждаю вас, что из этого ровно ничего не выйдет. До свидания.
Он затворил за собой дверь с таким напряжением, словно это была тысячепудовая тяжесть - так хотелось ему хлопнуть дверью, чтобы стряхнуть с себя наваждение - мучительную и непонятную для него власть женщины... неповторимой, изумительной, единственной.
Эти поездки мешали ему работать. Он выслушивал отчеты сотрудников, машинально принимал или отвергал их предложения о дальнейшей работе, автоматически, без напряжения, без волнения обсуждал пути решения новых задач. И чувствовал, с досадой и злостью на себя, что по-настоящему, он и его группа даже не приступили к разработке поставленной перед ними проблемы.
Переход от поисков уже существующего в природе золотоносного растения к его созданию был оправдан всем предшествующим опытом работ Смолина. Кому же, как не ему, была по плечу эта задача - заставить живое вещество работать в нужном направлении? Все зависело от методов выведения такого растения.
Смолин отлично понимал, что на пути, выбранном Петровым, шансы на удачу ничтожны. Колхицин и другие яды, задерживающие деление клеток и вызывающие гигантизм растений, были хорошо известны Смолину и ученым его поколения. Когда-то на эти яды возлагали большие надежды, как на могучие средства преобразования растительных форм. И сколько планов, сколько замыслов погибло в бесчисленных попытках создать устойчивые гигантские расы культурных растений - зерновых, технических, декоративных, растений-богатырей, с огромными клетками, увеличенными вдвое, вчетверо, вдесятеро против нормы. Сколько таких попыток видел Смолин: огромные колосья ржи, гигантские метелки гречихи и проса, непомерной величины ягоды малины и земляники. Действие яда на возникающие в недрах цветка зародышевые клетки, действительно, приводило к волшебному их превращению. Но это было только действие яда, не больше! Отравление начинало сказываться иногда в первом, чаще всего во втором, реже в последующих поколениях растений-гигантов. В результате действия яда появлялось все возрастающее бесплодие и постепенная дегенерация. Вот почему, практика решительно отвергла метод воздействия на растения колхицином для выведения новых форм.
Никогда, ни при каких других обстоятельствах, не согласился бы Смолин ограничить поиски средств создания золотоносных растений опытами с колхицином, даже при дополнительном воздействии лучистой энергией. И вот согласился. Принял случайно возникший проект. Впрочем, не совсем случайный: Смолин отлично помнил, что возник он у Петрова после того, как тот услышал о планах Симпсона - вывести полиплоидные расы морских водорослей. Ну, допустим, не случайный - это дела не меняет. Смолин принял план Петрова - и на этом успокоился. Он, по существу, устранился от руководства и занялся, флиртом с киноактрисой. Ужасно!
Ужасным было и то, что в глубине души Смолин чувствовал безнадежность своего увлечения, но не находил в себе силы разом с ним покончить. Поездки в Феодосию продолжались. Предлоги находились: побеседовать с профессором Радецким, проконсультировать некоторые вопросы с профессором Калашником. И беседы, и консультации заканчивались очередной, тягостной и мучительной для Смолина встречей с Валерией.
Самой тягостной и самой мучительной для самолюбия Смолина оказалась встреча в присутствии Григория Харитоновича Калашника.
Смолин зашел в лабораторию Калашника поздно вечером, зная, что тот долго засиживается за приборами. Григория Харитоновича в лаборатории не оказалось. С чувством облегчения, вызвавшим усмешку у него самого, Смолин направился на дачу Радецкой. Уже в передней он с удивлением услышал хрипловатый, грохочущий бас Калашника и опять усмехнулся возникшей у него мысли - повернуться и уйти. Но отступать было поздно. Белое платье Валерии вспыхнуло в раме двери, отворившейся в ярко освещенную гостиную.
- Рада вас видеть, - сказала она, протягивая ему обе руки. Проходите, у меня приятный для вас гость.
Калашник неуклюже поднялся из глубокого кресла, по-медвежьи протянул широкую руку, пробормотал что-то вроде приветствия и добавил:
- Собираюсь побывать у вас, посмотреть ваши достижения.
- Очень буду рад, - машинально ответил Смолин.
Неловкость рассеял Васильев, который завладел беседой, принявшись рассказывать очередные новости мира искусств.
Смолин вышел на веранду, курил, смотрел сквозь стеклянную дверь на лицо Калашника, обращенное к Валерии, разливавшей чай, и думал: "Неужели и у меня такое же потерянное лицо, когда я смотрю на эту женщину?"
Больше он с ней не встречался. Он не мог себе простить мысли, которая мелькнула у него, когда была получена телеграмма от Крушинского: "Вот повод для остановки в Феодосии по дороге в Батуми". И подумать только! Он действительно мог задержаться там, если бы не пришло известие о смерти Крушинского.
Смолину начинало казаться, что он действительно мог выехать раньше, и, - кто знает? - сумел бы предотвратить трагическое происшествие. Но это была уже чистейшая фантазия.
Смолин судорожно вздохнул, растирая рукой раскрытую грудь. Ему было душно. Итак, с этим - кончено. Предаваться бесплодному самобичеванию бессмысленно. Выкинуть из головы этот нелепый роман и сосредоточить внимание на деле - вот все, что ему нужно. Даром растрачиваемое, бесплодное чувство не может быть и не должно быть сильнее воли...
