Время текло медленно, словно загустело от холода. Хорошо еще, что температура воздуха была не столь низкой, чтобы время здесь застыло, превратившись в лед. Впрочем, если подняться чуть выше - за пределы атмосферы... Глупые мысли. Они помогали Мазурову расслабиться и отдохнуть. В это время он мог думать о чем угодно. О последнем романе Казинцева, о любовных похождениях, о еде, но только не о предстоящем задании. Иначе оно измотает его прежде, чем он к нему приступит. От ожидания устаешь больше всего. Прежде чем вновь закрыть глаза, Мазуров провел взглядом от пилотской кабины до хвоста, скользя по лицам своих подчиненных, пытаясь догадаться, о чем они сейчас думают. Каждый погрузился в собственные мысли. Плохое это состояние, потому что мысли в эти минуты появляются все какие-то мрачные, темные, будто ты оказался в пещере, куда не проникает ни одного луча света. Мазуров нащупал в кармане ампулу, поиграл с нею пальцами, чтобы немного успокоить нервы. Он не знал, что в ней находится. Ее содержимое - мутная, как самогон плохого качества, жидкость - предназначалось для Тича, если тот заартачится и не захочет идти со штурмовиками добровольно. Полковник Игнатьев утверждал, что уже через полминуты человек, которому дали эту жидкость, становиться послушным и ко всему безразличным. Он не задумываясь выполнит любой приказ, и если, к примеру, ему прикажут выпрыгнуть из аэроплана без парашюта, он сделает и это, а на лице его будет сиять глупая улыбка. Препарат разработали в одной из лабораторий разведывательного управления. Ампулы хватало примерно на сутки. Никаких отрицательных последствий, кроме головокружения и расстройства желудка, после применения этого препарата не обнаружили, но дело в том, что исследования проводились лишь в течение нескольких месяцев, поэтому никто не мог предсказать, как скажется действие этого препарата через более длительный период времени. Плохо, если Тич впоследствии превратится в идиота.
Игнатьев поручил Мазурову и еще одну деликатную функцию, при мысли о которой капитана начинало мутить, как от приступов морской болезни.
- Если шансов спастись не будет, ты должен убить Тича. Пуля в голову или две. Самый простой способ, - так сказал ему Игнатьев при личной беседе. - Но это на самый крайний случай, - добавил он. - Запомни: Тич нужен нам живым.
Грязная, очень грязная досталась ему работа. Выполнив ее, он может так запачкаться, что уже никогда не отмоется и к нему приклеится плохая репутация. Впрочем, убив Тича, он вряд ли сумеет надолго пережить его. Увы, но им не стоило попадать в плен. В этом случае рано или поздно немцы выведают у них всю правду. Для этого есть слишком много способов. Чтобы избежать этого незавидного будущего, каждому из штурмовиков в воротник куртки вшили ампулу с быстродействующим ядом.
Они превратились в бездомных собак. Если авиаторы, отправляясь на задание, надевали все свои награды, будто это могло испугать противника или хотя бы на время ослепить его сиянием золота, то штурмовики все оставляли на базе. Даже документы. Если германцы поймают их, то они не смогут попасть в категорию военнопленных, с которыми принято обращаться сносно. Они шпионы. А что делают со шпионами? Ставят к стенке.
- Пять минут до высадки, - голос раздался в салоне, заставив штурмовиков невольно озираться по сторонам.
Его стоило приравнять к фразе: "Ваше время истекает. Добро пожаловать на небеса". Вот только процесс будет протекать в обратном направлении. Не с земли на небеса, а с небес на землю, как у падших ангелов. Рупором создателя выступил Левашов. Голос пилота искажался треском помех. Узнать его было трудно, как будто он был записан на старой затертой пластинке. Однако штурмовики вздохнули с облегчением. Наконец-то стала видна цель. Но смотреть в иллюминатор по-прежнему не было смысла. За ним только непроглядная темнота. Мазуров принялся про себя считать до трехсот. Так он хотел скоротать эти последние и, пожалуй, самые долгие мгновения. Остальные занимались, похоже, тем же. Но из капитана получился слишком плохой хронометрист, потому что он не добрался даже до двухсот пятидесяти, когда из кабины вышел второй пилот. Он молча прошел через салон к двери, за которой было крыло, дернул за ручку, надавил на дверь, но снаружи на нее тоже кто-то давил. Кто-то более сильный, чем второй пилот, поэтому как тот ни старался, он смог приоткрыть дверь лишь на один-два сантиметра. В щелку тут же ворвался ветер, а потом она быстро закрылась и больше не поддавалась. Второй пилот бросил бесполезное занятие и оглянулся.
- Ну, помогите же, - наконец сказал он.
Его дыхание сделалось прерывистым. Он устал. Как будто только что выложил все свои силы на стометровке. От пилота было уже мало пользы. Справиться с дверью поодиночке штурмовики не смогли, и чтобы ее открыть, понадобились усилия двух человек. Да и то им пришлось изрядно потрудиться.
На их спинах выступил пот. Никто и не подозревал, от какого шума оберегают их стенки салона. Он захлестнул их. Его стало невозможно перекричать, будто ты оказался возле мощного водопада. Теперь им приходилось общаться знаками.
Шум стал еще более невыносимым, когда отворили дверь по другую сторону салона. В него ворвался холод, мгновенно прогнав даже то тепло, которое заботливо сохраняла маломощная система отопления. Ветер начинал сбивать с ног на подходе к дверям. Любого, кто появлялся на пороге, он заталкивал обратно. Чтобы выбраться на крыло, приходилось держаться за борта и подтягиваться на руках, одновременно очень медленно передвигая ноги. Казалось, если освободить руки - ветер отбросит тело и если не размажет по стенке, то дух от такого удара из него точно вышибет. Второй пилот похлопывал штурмовиков ладонью по спинам, немного подталкивая вперед. Что-то говорить было бесполезно. Они шли друг за другом. Растяжки между крыльями звенели наподобие какого-то струнного музыкального инструмента. Разобрать, что он играл, не получалось.
Аэроплан снижался. Мазуров не знал, насколько упала его скорость, но, оказавшись на крыле, он не сомневался, что "Илья Муромец" продолжает лететь быстрее стрелы, быстрее ветра, быстрее пули.
Только сейчас холод по-настоящему добрался до их тел. Он сделал это одним резким кинжальным ударом в грудь и горло, от которого перехватило дыхание, а остатки воздуха застыли в глотке. Мазуров задыхался. Он не мог проглотить этот кляп и не мог издать ни единого звука - даже стона или мычания, не говоря уже о человеческой речи. Ветер хотел сбросить их с крыльев, беспрерывно атакуя, точно так же, как когда-то немецкая кавалерия штурмовала высоту, на которой они закрепились. Ветер пытался заставить их пальцы разжаться и отпустить поручни, за которые они цеплялись. Он зря старался.
