До первого полета капсулы «Джемини» оставалось еще десять месяцев, а русские корабли уже парили в космосе.
Стены залов заседаний конгресса сотрясались от уничтожающей критики в адрес американской программы космических полетов.
В штабе НАСА, Мэриленд — Авеню, 400, в Вашингтоне по ночам горел свет. Что-то должно было произойти — и скоро.
— И пусть никто не занимает телефонную линию! Кто бы там ни просил — не соединять. Чтобы линия была свободна, когда мне понадобится! Ясно?
— Так точно, товарищ генерал. Понял.
— Хорошо! Да, новых сообщений из московского вычислительного центра нет?
— Пока нет, товарищ генерал. Ожидаем с минуты на минуту. Они говорят, что… виноват, товарищ генерал… академик Огородников хочет говорить с вами.
— Что же вы?.. Давайте его сейчас же!
— Генерал Карпенко?
— Я у телефона. Какие новости?
— Все, как мы предполагали. Мы угадали с самого начала. Американский космонавт попал в серьезную переделку.
— Тормозные двигатели?
— Да, товарищ Карпенко. Тормозные ракеты капсулы должны были включиться точно над северо-восточным побережьем Новой Гвинеи. В этот момент космонавт завершал сорок седьмой виток…
— Это все я знаю.
— Потерпите, генерал. Мы хотим убедиться в том, что сведения, которые мы вам сообщаем, совершенно точны.
— Простите, Николай Трифонович. Прошу вас, продолжайте.
— Мы не прекращали изучения параметров орбиты. Американская капсула пробудет в космосе, считая с момента выхода на орбиту у Бермудских островов, приблизительно шесть суток и восемь часов. Затем на нее начнет воздействовать сопротивление верхних слоев атмосферы, и она замедлит движение.
— Шесть суток и восемь часов… Вы сказали — приблизительно. Нельзя ли поточнее?
— Невозможно. Есть факторы, нам неизвестные — кое-что мы еще не знаем. Но они не столь существенны. Наши расчеты довольно точны, генерал. Атмосфера, как вы знаете, никогда не находится в покое — она то вздымается, то опускается, как диафрагма. До некоторой степени это зависит от солнечной активности. Но в худшем случае мы ошибаемся не более чем на один — два витка.
— А сколько еще продержится космонавт?
— Об этом мы ничего определенного сказать не можем, генерал. Большую часть сведений об искусственной среде в капсуле мы почерпнули из сообщений американцев. Правда, космонавт может уменьшить давление в кабине, а то и вовсе перекрыть подачу кислорода туда и оставить под давлением только скафандр. Однако очень сильно снижать давление нельзя — упадет насыщение артериальной крови кислородом. Впрочем, кое-какие выводы мы все же сделали.
— И?..
— По нашим расчетам, кислород у него кончится примерно за шесть — двенадцать часов до начала возвращения капсулы в атмосферу.
— Значит, никакой надежды на спасение космонавта нет?
— Никакой, генерал. Во всяком случае, судя по тому, что нам известно.
— Гм… Скажите, Николай Трифонович, с данного момента, с этой самой минуты — через сколько часов этот американец… Пруэтт… останется без кислорода?
— Приблизительно через сорок два часа. А в чем дело, генерал? Разве это имеет значение?
— Еще какое! Огромное! Благодарю вас, Николай Трифонович, вы отлично поработали. Спасибо, спасибо!
Генерал Карпенко, доктор технических наук, специалист по артиллерии, заслуженный летчик, член-корреспондент Академии наук, круто повернулся и поспешно направился в радиоузел. Часовой у двери вытянулся; генерал прошел прямо к оператору у коммутатора.
— Вызовите мне Байконур, Ваничева! Быстро!
— Слушаюсь, товарищ генерал.
Двадцать шесть секунд спустя:
— Ваничев?
— Да, товарищ генерал.
— Слушайте внимательно. Академия подтвердила наши предположения. Дальше — кислорода у космонавта остается всего на сорок два часа. Хватит нам времени выполнить наш план?
— Одну минуту, товарищ генерал…
Прошло еще пятьдесят две секунды:
— Товарищ генерал, времени хватит. Со вчерашнего вашего звонка люди работают без отдыха. Система управления и слежения уже перестроена на новый план полета, и мы работаем без задержек. Успеем, товарищ генерал, успеем.
— Превосходно! Но помните, никто, кроме вас и вашего помощника… как его фамилия?.. Меркулова, никто не должен знать об изменении в плане. Ясно?
— Да, товарищ генерал. Я вас понял.
— Хорошо. Когда предполагаете произвести запуск?
— Управимся за восемнадцать часов, товарищ генерал.
— Действуйте, Ваничев. Я вылетаю немедленно. Буду у вас часа через четыре. До свиданья.
Генерал Карпенко потер руки и задумчиво наморщил лоб. Все идет по плану.
Он обернулся к телефонисту.
— Вызовите аэродром. Скажите, пусть запускают двигатели и готовят машину к немедленному вылету.
— Слушаюсь, товарищ генерал…
Генерал Карпенко не услышал ответа. Он уже бежал по длинному коридору к своей «Чайке», которая должна была домчать его до реактивного самолета, а тот в свою очередь — до Байконура, где со вчерашнего дня сотни людей работали всю ночь напролет.
Его звали Роберт С. Гендерсон, в области пилотируемых космических полетов он был далеко не последним человеком. Гендерсон, руководитель Центра пилотируемых полетов в Хьюстоне, встретил вошедшего в его кабинет Пруэтта улыбкой.
— Садитесь, Дик, — сказал он. — Остальные сейчас подойдут.
Остальные? Пруэтт вообще не знал, кто еще будет и зачем его самого вызвали к Гендерсону. И лишь дрогнувшие брови выдали его недоумение, когда в кабинет вошел Роджер Маккларэн, руководитель программы «Джемини». С Маккларэном вошли несколько его помощников; с ними Пруэтт был уже немного знаком, и они, рассаживаясь за большим столом, добродушно приветствовали его.
Вошел и горячо пожал Пруэтту руку Джордж Кейт, возглавлявший Центр управления полетами по программе «Меркурий» на мысе Канаверал. Появился Энди Блейк из рабочей группы «Меркурия». За ним гуськом проследовали к столу несколько инженеров.
Гендерсон кивнул секретарше, та встала и закрыла дверь.
Все в сборе, — начал Гендерсон. — Приступим к делу.
Он в упор взглянул на Пруэтта. Космонавт хранил бесстрастное выражение лица.
— Дик, вы знаете, зачем мы вас вызвали сюда?
— Нет, сэр, не знаю.
Гендерсон, вертя в руках карандаш, чуть склонился.
— Мы решили приступить к подготовке запуска «МА-10».
Больше он ничего не сказал. Но этого было достаточно. Пруэтт почувствовал, как все его мышцы напряглись. В голову мгновенно полезли всякие догадки, но он не позволил себе даже помыслить о возможности… Но как трудно было удержаться… Огромным усилием воли он подавил разыгравшееся воображение. На лице его не дрогнул ни один мускул.
