Память моя вполне прояснилась. Все эти мороки и deja vu позади, теперь мы знаем наверняка, что мы в петле. Я пишу телефонный номер на обратной стороне значка, и Тец притормаживает, чтобы я смог прикрепить его на дорожный знак. Какой-нибудь путешественник будет проезжать по этой дороге, увидит его и возьмет с собой в Россию, и мы снова найдем его на бензозаправке, потому что когда время меняет свой ход, повторяется не только последний день, само понятие дня меняет свой смысл, и все становится одним целым.
Медленно, но верно мы движемся навстречу железному занавесу времени. Мы готовы.
Дуг Хоувз
Кое-что об археологии химической эры
4.10 пополудни
Если кто-нибудь уверяет вас, что у него можно запросто одолжить стереосистему, помните — он обещал осчастливить таким же образом как минимум еще двоих.
А за колонками придется ломиться в Манчестер, стрелка спидометра на отметке сорок, бензин на нуле, а Рэндалл всю дорогу держит дверь Геральда, чтоб не открылась. Превозмогая холод, мы сидим возле двухэтажного, в хроме и зеркалах сверху донизу особняка Манто в последних проблесках блеклого зимнего солнца.
Наблюдая за изможденными фигурами, скользящими вдоль канала, мы потягиваем испанское светлое пиво из немецких бутылок с дольками эквадорского лайма на горлышке. Городок втягивает живот, напрягает мускулы, и (так сказал Рэндалл) выбирает саронги для крупного торжества, последней в истории вечеринки.
Лара запоздала. На ней пушистая оранжевая шуба из искусственного флуоресцентного меха и подстать ей шляпка.
— Вау. Как тебе тусуется?
— Да те еще экземпляры попадаются. Салют, мальчики!
— Ты кого это мальчиками называешь?
— Мальчики, — твердо произносит она. — Ваши колонки в Каслфилде.
— Стремное местечко!
— Ну, ну, дайте волю бисексуальной стороне вашей природы.
— А какая еще есть?
Она указывает на меня солнечными очками:
— Срезал. Надо запомнить.
Мы посидели еще немного. Улица слишком рано заполняется или же слишком нетерпеливыми, или же чересчур отчаянными. Вскоре все места будут заняты. Вскоре один за другим бары и клубы начнут сотрясаться от грохота задыхающихся пульсаций. Все громче будут звучать голоса, все тяжелее станет отвести взгляд, пока всеобщее ожидание не приблизится к своему апогею.
В сотнях клубов, на бесчисленных вечеринках молекулы будут распадаться, и сливаться вновь, заново обретая привычные сочетания, пока мозг, взвихренный химической реакцией, сотрясают пышные созвучия вожделения. Сердца заходятся под тугими мышцами в ожидании танца, научившиеся видеть по иному зрачки отмечают пышную бархатную фактуру кожи и высматривают сквозящие очевидности в бусинах свежевыступившего пота. Слух будет настроен на новые частоты, умолкнет шепоток горькой правды, и тогда мы почувствуем все на свете.
В уборных, ставших гостиными, засядут гологрудые рейверы, улыбаясь и суетясь, прижимаясь к прохладным спинам подрагивающих зеркал.
Старые любовники движимы силой взаимного тяготения, а в их зрачках образуются горные хребты и ледяные озера. Новые любовники будут узнавать друг друга заново спустя много лет. Губы к губам, плоть к плоти, они будут перемещаться со светящегося танцпола в потаенные уголки и обратно.
Мы едем в Каслфилд, а воды канала медленно двигаются вдоль за бечевой, одолевая все восемь шлюзов Рошдельского канала, мимо сумрачно-манящих кварталов анонимности и благородства. Мы пропускаем еще светлого пива на громадном Герцогском кладбище, а меж нами прикорнула Лара в своей мягкой шубке. Мы вытягиваем шеи, и прямо перед нами вырастают массивные черно-серые металлические перекрытия железнодорожного путепровода, который (по словам Лары) словно собран из увеличенных до гигантских размеров деталей конструктора.
— Соборы индустриальной эры.
— Где же хор мальчиков?
— И девочек, пожалуйста, тоже.
— Ты только посмотри! Представь, что сейчас 1850 год, и ты только что явился сюда из какого-нибудь захолустья, где самое крупное, что ты видел, имело четыре ноги, а первое, что ты видишь здесь — вот оно! Неужели ты не пал бы ниц?
— Не факт.
— Соборам должно быть по шестьсот лет, и они должны быть похожи на Йоркский собор, а не на детский конструктор.
— Я предпочту соборы нового образца, если не возражаешь.
Мы садимся на место и созерцаем балочные фермы моста над тихими водами Каслфильдской бухты. Тысячелетие, возведшее мириады наших соборов, подошло к концу. Где же мы будем отправлять обряды?
Сегодня ночью мы можем стать не только очевидцами нового тысячелетия.
Но мы, конечно, этого не знаем, а идем обратно по дороге А6, и наш драгоценный груз тщательно упрятан в стельки ботинок. Последние проблески света рассеиваются. Позади нас воды канала неторопливо одолевают последний шлюз и выходят на длинные прямые магистрали Чеширского кольца.
11.10. пополудни
Положите пучок petro selenum crispum (то есть петрушки) на середину небольшой, но симпатичной тарелки, желательно одолженной у мамы. Разместите по кромке в виде холмика одну-две щедрых пригоршни methylenedioxymethylamphetamine (то есть сами знаете чего). Сервируйте поизысканнее.
Суть на девять десятых состоит именно в сервировке.
Это, разумеется, не первая порция, и в холодильнике есть еще — вместе с кислотой и напитком «Кава» из «М&C», терпеливо ожидающими первого утра следующего тысячелетия, но каждый раз все должно быть по-новому — тем более сегодня.
Но мы, как уже было сказано, этого не знаем, мы этого пока не знаем.
Я бреду в прихожую, где пламя свечей бросает тысячу отблесков на крошечные хрусталики свисающих с потолка гирлянд. Алекс с Рэндаллом сидят на ступеньках, размахивая над перилами золотыми и серебряными нитями.
— Мы играем с Кошечкой.
— Она в гостиной. Кошки любят кошачью еду. — Я протягиваю им тарелку.
— Все мы кошки. Мяу.
Я кормлю Алекса экстази, глядя ему в глаза. Но в его набухших зрачках еще колышется тревожный огонек, говорящий — МЯУ МЯУ МЯУ — пока рановато.
Я прохожу в свою вечно просторную, облезлую и убогую гостиную, в которую было помещено двадцать семь свечей, стереосистема, два кремниевых деревца и масса затейливых украшений. Одна стена покрыта разноцветными звездами и серебристыми летающими тарелками, на другой — голографический серебряный иллюминатор громадной желтой, навеянной грибочками субмарины. Из громкоговорителя торчит голова и торс портняжного манекена, вместо одной руки — перегнутый душевой шланг. Огромная серебряная звезда на заслонке взирает, в ожидании.
