– А ученые как? – прервал его Андрей.
– А хрен их знает. Ругаются страшными словами, а вот за кого они – не могу понять. Каждый божий день у них с солдатами из-за Мымры грызня… А господин Кехада, знаете, что говорил? Что полковник, мол, долго не протянет.
– Кому говорил?
– Я так думаю, что это он всем говорит. А сам я слышал, как он это своим геологам объяснял, чтобы они с оружием не расставались. На этот случай. Сигаретки нет, Андрей Михайлович?
– Нет, – сказал Андрей. – А как сержант?
– К сержанту не подступишься. С ним – где залезешь, там и слезешь. Камешек. Убьют они его первого. Очень ненавидят.
– Ладно, – сказал Андрей. – А как все-таки насчет корейца? Агитирует он солдат или нет?
– Не видел. Он всегда особняком держится. Ежели хотите, я, конечно, за ним специально присмотрю, но, по-моему, это пустой номер…
– Ну, вот что, – сказал Андрей. – С завтрашнего дня – большой привал. Работы, в общем, никакой. Только на тракторе. А солдаты будут вообще только валяться да болтать. Ты вот что, Пермяк. Ты мне выясни, кто у них главный. Это у тебя будет дело номер один. Придумай что-нибудь, тебе там видней, как это сделать… – Он поднялся, и Пермяк тоже вскочил. – Тебя сегодня правда рвало?
– Да, скрутило чего-то… Сейчас вроде полегче.
– Надо что-нибудь?
– Да нет, лучше не стоит. Курева бы…
– Ладно. Трактор почините – премию выдам. Иди.
Пермяк выскользнул за дверь мимо посторонившегося Немого, а Андрей подошел к окну и оперся на подоконник, выжидая положенные пять минут. В отсветах подвижной фары грузно чернели остовы волокуш и второго трактора, блестели остатки стекол в черных окнах дома напротив. Справа невидимый в темноте часовой, позвякивая подковками, бродил взад-вперед поперек улицы и тихонько насвистывал что-то унылое.
Ничего, подумал Андрей. Выкарабкаемся. Заводилу бы найти… Он представил себе снова, как по его приказу сержант выстраивает солдат без оружия в одну шеренгу и как он, Андрей, начальник экспедиции, с пистолетом в опущенной руке медленно идет вдоль этой шеренги, вглядываясь в окаменевшие заросшие лица, как он останавливается перед отвратной рыжей харей Хнойпека и стреляет ему в живот – раз и второй раз… Без суда и следствия. Так будет с каждым мерзавцем и трусом, который осмелится…
А господин Пак, по-видимому, и на самом деле ни при чем, подумал он. И на том спасибо. Ладно. Завтра еще ничего не случится. Еще дня три ничего не случится, а за три дня можно много чего придумать… Можно, например, хороший источник найти, километрах в ста впереди. К воде небось поскачут, как лошади… Ну и духотища же все-таки здесь. Всего-то один вечер здесь стоим, а уже дерьмом везде воняет… И вообще время всегда работает на начальство против бунтовщиков. Везде так было и всегда так было… Откуда я это взял? Изя? Да нет, пожалуй, это я сам придумал. Хорошо придумал, правильно. Молодец… Вот они сегодня сговорились, что завтра дальше не пойдут. Утром поднимутся оскаленные, а мы им – большой привал. Идти-то, ребята, оказывается, никуда и не надо, зря оскалились… А тут еще тебе и каша с черносливом, чаю вторая кружка, шоколад… Вот так-то, господин Хнойпек! А до тебя я все-таки доберусь, дай только срок… Ч-черт, спать охота. Пить охота… Ну, про питье ты, положим, забудь, господин советник, а вот спать надо. Завтра – чуть свет… Провалился бы ты, Фриц, со своей экспансией. Тоже мне – император всея говна…
– Пойдем, – сказал он Немому.
За столом Изя все еще листал свои бумажки. Теперь он взял себе новую дурную привычку – бороду кусать. Завернет волосню свою на горсть, сунет в зубы и грызет. Экое чучело, право… Андрей подошел к раскладушке и принялся застилать простыню. Простыня липла к рукам, как клеенка.
Изя вдруг сказал, повернувшись к нему всем телом:
– Так вот. Жили они здесь под управлением Самого Доброго и Простого. Все с большой буквы, заметь. Жили хорошо, всего было вдоволь. Потом стал меняться климат, наступило резкое похолодание. А потом еще что-то произошло, и они все погибли. Я тут нашел дневник. Хозяин забаррикадировался в квартире и помер от голода. Вернее, он не помер, а повесился, но повесился от голода – сошел с ума… Началось с того, что на улице появилась какая-то рябь…
– Что появилось? – спросил Андрей, переставая стаскивать ботинок.
– Какая-то рябь появилась. Рябь! Тот, кто попадал в эту рябь, исчезал. Иногда успевал еще заорать, а иногда и того не успевал – просто растворялся в воздухе – и все.
– Бред какой-то… – проворчал Андрей. – Ну?
– Те, кто вышел из дому, все погибли в этой ряби. А те, кто испугался или сообразил, что дело дрянь, те поначалу выжили. Первое время по телефону переговаривались, потом стали понемножку вымирать. Жрать ведь нечего, на улице – мороз, дров не запасли, отопление не работает…
– А рябь куда делась?
– Ничего по этому поводу не пишет. Я тебе говорю, он к концу с ума сошел. Последняя запись у него такая… – Изя пошелестел бумагами. – Вот, слушай: «Не могу больше. Да и зачем? Пора. Сегодня утром Добрый и Простой прошел по улице и заглянул ко мне в окно. Это улыбка. Пора». И все. Квартира у него, заметь, на пятом этаже. Он, бедняга, петельку к люстре приладил… Петелька, между прочим, так до сих пор и висит.
– Да, похоже, на самом деле с ума сошел, – сказал Андрей, забираясь в постель. – Это от голода, точно. Слушай, а насчет воды как, ничего?
– Пока ничего. Я полагаю, нам завтра надо идти до конца акведука… Ты что, уже спать?
– Да. И тебе советую, – сказал Андрей. – Прикрути лампу и выметайся.
– Слушай, – сказал Изя жалобно. – Я хотел еще немножко почитать. У тебя лампа хорошая.
– А твоя где? У тебя такая же.
– Понимаешь, она у меня разбилась. В волокуше… Я на нее ящик поставил. Нечаянно…
– Кр-ретин, – сказал Андрей. – Ладно. Забирай лампу и уходи.
Изя торопливо зашуршал бумагой, двинул стулом, потом сказал:
– Да! Тут тебе Даган пистолет твой принес. И от полковника что-то передавал, но я забыл…
– Ладно, дай сюда пистолет, – сказал Андрей.
Он сунул пистолет под подушку и повернулся на бок, спиной к Изе.
– А хочешь, я тебе одно письмо почитаю? – вкрадчиво сказал Изя. – У них тут, понимаешь, было что-то вроде полигамии…
– Пошел вон, – спокойно сказал Андрей.
Изя хихикнул. Андрей с закрытыми глазами слушал, как он возится, шуршит, скрипит рассохшимся паркетом. Потом скрипнула дверь, и когда Андрей открыл глаза, было уже темно.
Рябь какая-то… Н-да. Ну, тут уж как повезет. Сие от нас не зависит. Думать надо только о том, что от нас зависит… Вот в Ленинграде никакой ряби не было, был холод, жуткий, свирепый, и замерзающие кричали в обледенелых подъездах – все тише и тише, долго, по многу часов… Он засыпал, слушая, как кто-то кричит, просыпался все под этот же безнадежный крик, и нельзя сказать, что это было страшно, скорее тошно, и когда утром, закутанный до глаз, он спускался за водой по лестнице, залитой замерзшим дерьмом, держа за руку мать, которая волочила санки с привязанным ведром, этот, который кричал, лежал внизу возле клетки лифта, наверное, там же, где упал вчера, наверняка там же – сам он встать не мог, ползти тоже, а выйти к нему так никто и не вышел… И никакой ряби не понадобилось. Мы выжили только потому, что мать имела обыкновение покупать дрова не летом, а ранней весной. Дрова нас спасли. И кошки. Двенадцать взрослых кошек и маленький котенок, который был так голоден, что, когда я хотел его погладить, он бросился на мою руку и жадно грыз и кусал пальцы… Вас бы туда, сволочей, подумал Андрей про солдат с неожиданной злобой. Это вам не Эксперимент… И тот город был пострашнее этого. Я бы там обязательно сошел с ума. Меня спасло, что я был маленький. Маленькие просто умирали…
А город, между прочим, так и не сдали, подумал он. Те, кто остался, понемножку вымирали. Складывали их штабелями в дровяных сараях, живых пытались вывезти – власть все равно функционировала, и жизнь шла своим чередом – странная, бредовая жизнь. Кто-то просто тихо умирал; кто-то совершал героические поступки, потом тоже умирал; кто-то до последнего вкалывал на заводе, а когда приходило время, тоже умирал… Кто-то на всем этом жирел, за кусочки хлеба скупал драгоценности, золото, жемчуг, серьги, потом тоже умирал – сводили его вниз к Неве и стреляли, а потом поднимались, ни на кого не глядя, закидывая винтовочки за плоские спины… Кто-то охотился с топором в переулках, ел человечину, пытался даже торговать человечиной, но тоже все равно умирал… Не было в этом городе ничего более обыкновенного, чем смерть. А власть оставалась, и пока оставалась власть, город стоял.
