Уважаемый тов. редактор!
Я постоянный читатель Вашего журнала. Полагаю, что это достаточное основание для моего решения передать нижеследующий материал именно в Ваши руки, а не в чьи-либо другие…
Неделю назад я получил письмо от своего друга, командира корабля Василия Ивановича Козлова, и если я не переслал его Вам немедленно, то лишь потому, что мне понадобилось время, чтобы прийти в себя от изумления.
Лично я отказываюсь от комментариев. Смею, однако, Вас заверить, что тов. Козлов, с которым я дружу двадцать лет, — человек с безукоризненной репутацией, прекрасный летчик, налетавший два миллиона километров. До прошлого года он работал в Ростове-на-Дону, а потом переехал в Ташкент. Никто из знающих не помнит случая, чтобы тов. Козлов сказал лишнее. Он здоров, годен к полетам без ограничения и никогда не страдал заболеванием нервной системы.
Вот, собственно, все, что я хотел Вам сказать, прежде чем Вы приметесь за чтение заверенной нотариусом копии письма тов. Козлова. Оригинал хранится у меня…
«Привет, старина!
Пишу тебе из Кисловодска. Не тревожься, я здоров более чем когда-либо, но эти чертовы эскулапы… (далее следует несколько чисто «авиационных» терминов, которые я не привожу), эти чертовы эскулапы сочинили уже столько страниц в моей истории болезни, сколько не наберется во всех томах «Тихого Дона».
Но — к делу.
Десятого числа прошлого месяца меня вызвал командир отряда и коротко изложил суть спецрейса, который мне надлежало выполнить.
— В районе Южных Гималаев, — сказал он, — находится научная экспедиция. Слетайте к ним и доставьте продукты, одежду и кое-что из технического снаряжения.
— Понял вас.
— Возьмете с собой бортмеханика Клинка и штурмана Бондарева.
— Понял вас.
«Слетать», старина, предстояло на несколько тысяч километров в глубь наименее исследованного района Земного шара. Полдня мой второй пилот Ваня Кузнецов (тихий юноша, которого мы в наказание за его молодость прозвали Кузнечиком) и Володя Бондарев клеили карты и прокладывали маршрут, а радист Гриша Матвейчук запасался нужными сведениями и документами.
Ну и местность, скажу тебе! Ни приводных радиостанций, ни пеленгаторов, одни горные кряжи и горушки тысяч по пять-шесть и выше.
Загрузились. Володя Клинк заправил все баки «под пробочки», и мы взлетели. Не буду описывать тебе весь долгий путь. Главное — последний этап. Летим: высота — 5200 метров, погода — ясно, видимость — «мильон километров». Суровый пейзаж, старина! Темно-синие скалы внизу и льды и снега на вершинах. За бортом мороз 30 градусов, а в кабине — сидим в одних костюмчиках.
Отопление работает нормально, да и вообще техника нас не подводила. Бондарев глаз не сводит с гор и все время сличает их с картой; Кузнечик потихоньку любуется пейзажем; Клинк — дремлет, как многие бортмеханики в рейсе, в хорошую погоду; Гриша Матвейчук выстукивает что-то своим телеграфным ключом на Большую землю; а я на штурманской линейке прикидываю тонна-километраж и примерную производительность полета.
И вдруг, бах! — пушечный выстрел, и оба мотора, дав по несколько выхлопов, стали. Клинк мигом очнулся и принялся проверять бензокраны, показания приборов и все такое.
У меня все внутри оборвалось… Выключаю автопилот, перевожу самолет в планирование. Начинаю соображать, куда девать шестнадцать тонн нашей техники.
— Командир, — крикнул Матвейчук, — я сейчас передаю по радио, что моторы отказали.
— Я точно знаю этот район, — наклонился ко мне Бондарев. — Я не прерывал детальной ориентировки…
Я кивнул хлопцам — действуйте! — и выбираю местечко получше. Но что справа, что слева — один черт: для посадки самолета местность никудышная…
Стало тихо-тихо. Машина снижается, горы все ближе, настроение падает вместе с высотой. По передним стеклам текут и смерзаются струйки крови. Здоровенная птичья лапа точно скребет когтями по стеклу.
Надо же случиться такому! Даже над Гималаями в воздухе оказалось тесно, и мы не разминулись с какой-то огромной птицей. Крылатый хищник, властитель местных небес, решил отомстить нашей технике, без труда ворвавшейся в его холодные владения…
Ах, еще бы тысчонки две высоты и Клинк возможно сумел бы вдохнуть жизнь в моторы! Но где их взять, старина? «Лунные» скалы вылезают со всех сторон и растут, будто мы рассматриваем их сквозь увеличительное стекло.
Вот справа узкое ущелье, километров на двадцать в длину, а у самого начала его единственная пригодная площадка. Подвернули мы с Кузнечиком вправо и сели на нее с убранным шасси.
И только тогда я почувствовал усталость.
Редчайший случай в авиации, и надо же ему достаться на нашу долю! Дело было к вечеру и всего в 347 километрах от цели, старина…
Конечно, мы знали, что завтра, пусть через два-три дня нас найдут, но все же картина не из приятных. Хлопцы мои держались бодро, а Кузнечик с Клинком даже начали сражаться в шахматы. Продуктов у нас вдоволь.
Спали в пилотской кабине, в меховых мешках. При посадке дверь грузовой кабины выломало, и мороз там делал что хотел.
Утро… Бондарев готовит завтрак, Матвейчук включил рацию (благо аккумуляторы целые!) и связался с Большой землей.
— Командир, — сказал он, — спрашивают: как самочувствие и сможем ли продержаться еще сутки?
— Сможем, — ответил я. — Пусть вышлют другой самолет в экспедицию…
— Они так и делают.
— Ну и отлично.
После завтрака, для поддержания духа, я предложил ребятам продолжить шахматный турнир. Кузнечик полез в грузовую кабину, где он накануне оставил доску с отложенной партией, пошарил там и возвратился с лицом белым, как снег на скалах.
— Что с тобой, парень?
— Командир, шахмат нет…
— Будет тебе, Кузнечик!
— Даю слово, командир, и там… чьи-то следы…
Я мигом вылез из самолета, глянул на снег и обмер. Веришь ли, старина, всякая всячина в голову полезла, будто фильтры в мозгу засорились!
— Это… «снежный человек», — прошептал Бондарев, вылезая за мной.
Тогда я немного успокоился: снежный или другой, во всяком случае — человек, а не дьявол. С пистолетами в руках мы двинулись по следам. Отошли уже метров на пятьсот, как мой Кузнечик ойкнул и присел, а Клинк попятился и почему-то стал умильно приговаривать:
— Кутю-кутю-кутю…
Снова меня бросило в жар. Вижу: из-за скалы выглядывают два волосатых рыжих великана и наблюдают за нами. Под мышкой один из них держит нашу шахматную доску.
Но что меня поразило более всего, так это то, что они не убегали от нас! А ведь все, что я слышал и читал до сих пор о йети — снежном человеке говорило за то, что они должны были убежать.
Стали мы ласково увещевать их на разные голоса и подходить ближе. Йети по-прежнему не убегают, только переводят взгляды с нас на самолет, и такое впечатление, что вид нашего самолета внушает им не страх, а напротив — успокаивает!
— Бондарев, — тихо говорю я, — дай-ка им свою штурманскую линейку, она белая, блестящая, должна им понравиться.
— Ни за что! — с достоинством произнес штурман.
— Командир, — прервал его Матвейчук, — я им лучше дам хлеба: у меня есть в кармане булка. Дать?
— Попробуй.
Гриша смело подошел к ним и протянул половину булки одному и половину — другому. Взяли!
— Молодцы, шахматисты, — подбодрил их Бондарев, и знакомство стало налаживаться.
Дальше — лучше. «Шахматисты» пошли вместе с нами к самолету и без всякой боязни (заметь это, старина!) полезли в грузовую кабину.
Это были крепкие ребята с длиннющими руками, короткими ногами. Головы у них были чуть откинутые назад, заостренные к макушке. Уши острые, большие надбровные дуги и довольно мирно смотревшие карие глаза. Но зубы них такие, что они могли бы перекусить и подмоторную раму, если бы не питали какой- то удивительной симпатии к технике.
