— Я не знаю, о ком вы говорите. Я пришел в село один. Один пошел за вами. И сюда пришел один. Кругом меня были только ваши люди. И в бою, и в походе.
— Этот человек шел рядом с вами. И, так же как вы, был безоружен.
Михайлов резко поднял голову. Его глаза сверкнули.
— Вы ошибаетесь! — сказал он. — Я добыл оружие в бою. У меня его отобрали, прежде чем привести в эту землянку. А человека, о котором вы спрашиваете, я помню. Я принял его за санитара. Потом он ушел куда-то.
— Почему именно за санитара?
— По тому самому, что у него не было оружия.
— Наши санитары, — сказал Лозовой, — такие же партизаны, как и остальные. И они все вооружены.
— Тогда я не знаю.
Лозовой вышел и вскоре вернулся с дюжим партизаном.
— Отведи-ка вот его в землянку Кулешова, — приказал он, указывая на Михайлова. — Пусть его накормят и устроят на отдых.
Нестеров удивленно посмотрел на комиссара. Кулешов был врач и жил в одной землянке со вторым врачом, рядом с санитарной частью. Свободных мест там сейчас не было.
— Я велел отвести его не к раненым, а в самую землянку Кулешова, — поняв взгляд командира, сказал Лозовой, когда Михайлов и партизан вышли.
— Ты считаешь его ненормальным?
— В данную минуту он ненормален. Но вчера утром он был вполне нормален. Об этом свидетельствуют рассказы тех, кто видел его в бою. Я расспрашивал многих. Все говорят в одни голос, что Михайлов, или как бы там его ни звали на самом деле, дрался умно и смело. Опыт партизанских боев у него, безусловно, есть.
— Ты хочешь сказать, что тут он говорил правду?
— Да.
— Но в его словах была и явная ложь.
— Или ложь, или… Ты обратил внимание на его одежду, Федор Степанович?
— Специально нет. Вроде он в солдатской гимнастерке и в гражданских брюках. Всё грязное, но ведь так и должно быть.
— Не совсем так. Ты не заметил главного. Гимнастерка грязная, это верно, но она совсем новая. Когда вчера я увидел его в первый раз, Михайлов шел с расстегнутым воротом. Я обратил внимание, что нательная рубашка у него совсем свежая.
— Значит, он не был в лагере для военнопленных.
— Безусловно, не был.
— Еще одна ложь. Решающая.
— Что же ты предлагаешь?
— Расстрелять, как вражеского агента, — решительно сказал Нестеров.
Комиссар задумчиво постукивал пальцами по краю стола.
— Как часто, — сказал он, — ты, Федор Степанович, говорил нам, что опасно недооценивать противника. Гестаповцы не дураки. Когда они засылают своего человека к партизанам, то обращают большое внимание на маскировку. И, конечно, снабжают логичной версией. Вспомни тех пятерых.
— Могло быть, что на этот раз…
— Не могло. Не похоже. Поведение Михайлова чересчур странно. Просто неправдоподобно. Поэтому… я склонен ему верить.
— Но ведь явная ложь.
— Вот в том-то и дело, что нужно выяснить — явная она или нет. Я послал Кулешову записку. Просил его затеять с Михайловым разговор и проверить его умственную полноценность. Кулешов в прошлом невропатолог. В психологии он разбирается. Расстрелять всегда можно. Но случай исключительный…
Нестеров впервые видел споет комиссара в такой нерешительности и пожалел, что поторопился со своим мнением.
— Ладно! — сказал он, вставая. — Поживем — увидим. Пройду по ротам.
— Зайди во взвод Молодкина, — посоветовал Лозовой. — Михайлов дрался вчера с ними вместе. Послушай, что они говорят о нем.
— Зайду.
Стрелковый взвод, которым командовал Молодкин, считался лучшим во всем отряде. В нем подобрались, один к одному, отчаянно смелые ребята. Потому ли, что «смелого пуля боится», или благодаря искусству командира, но, участвуя постоянно в рискованных операциях, взвод, как правило, нес самые незначительные потери. Во вчерашнем бою молодкинцы не потеряли ни одного человека и только сам Молодкин был легко ранен.
Командир взвода вышел навстречу Нестерову.
— Ты почему же, такой-сякой, не в санитарке? — шутливо приветствовал его Нестеров.
Молодкин пренебрежительно махнул рукой:
— Царапина!
— Ну, если так… Я вот зачем пришел, Вася. Ты видел в бою новенького, ну этого… Михайлова?
— А как же, конечно, видел… Ты его от нас не отнимай, Федор Степанович. После вчерашнего боя мои ребята просто влюбились в него.
После такого заявления секретаря партбюро отряда Нестерову незачем было расспрашивать о Михайлове бойцов взвода. Он понял причину нерешительности своего комиссара.
— Ладно, не отниму.
— А где он сейчас? Мне передали его автомат. Он что, арестован?
Нестеров огляделся. Возле них никого не было.
— Вот послушай…
Когда Нестеров кончил говорить, Молодкин долго молчал.
— Нет, не может быть! — сказал он. — Человек, с таким ожесточением, с таким бесстрашием бивший фашистов, не может быть их агептом.
— Лозовой так же думает.
— Неудивительно. Ребята ему рассказывали.
— Чем занимаются люди взвода? — спросил Нестеров, резко меняя тему. Он заметил, что несколько бойцов из взвода Молодкина подошли близко.
И хотя сам Молодкин не мог их видеть, он ответил моментально:
— По вашему приказанию — отдыхают, товарищ командир.
«Сообразительный парень!» — подумал Нестеров.
— Ты был, как всегда, прав, Саша, — сказал он, входя в землянку.
А вечером жизнь Михайлова снова повисла на волоске. Кулешов официально доложил Нестерову и Лозовому, что новый партизан абсолютно нормальный человек. Более того, память Михайлова нисколько не ослаблена.
— Я говорил с пим более двух часов, — сказал врач, — и убедился, что он обладает прекрасной памятью. Но когда речь заходит о недавнем прошлом, Михайлов немедленно всё «забывает». По моему мнению, он просто притворяется.
Притворяется!..
В условиях партизанской жизни это звучало как приговор. И Кулешов прекрасно знал, что должно последовать за его словами. Но оп был уверен, что не ошибается, и считал долгом поставить командование отряда в известность о своем мнении.
Лозовой и Нестеров долго молчали. Комиссар задумчиво потирал лоб. Командир, сдвинув брови, сердито смотрел на Кулешова, словно был недоволен им.
— Хорошо! — сказал наконец Лозовой. — Благодарю вас, Сергей Васильевич! Попрошу никому не повторять того, что вы сказали здесь.
— Раз нужно, конечно, буду молчать. Но я уже говорил Лаврентьеву, советовался с ним.
Лаврентьев был старшим врачом в отряде.
— Это ничего, — сказал Лозовой. — Передайте и ему мою просьбу.
Когда Кулешов ушел, Нестеров спросил:
