Они чокнулись стопками и выпили. Затем на некоторое время за столом воцарилась тишина — все основательно закусывали спиртное. Дедов самогон был душистым, но ядреным: с непривычки первая рюмка ударила Таранову в голову. В ушах зашумело, а дед уже налил по второй.
— Ну, теперь за тех, кого с нами нет! — серьезно произнес дед. — За родителей твоих, Димка! За отца-героя, за мать…
Бабушка легонько всхлипнула, дед строго посмотрел на жену.
— Да, их уже не воротишь, но мы всегда о них помним!
Вторую пили в тишине, не чокаясь. Молча посидели несколько минут. В углу избы стоял новенький цветной телевизор «Рекорд», который Димка подарил старикам в канун нового года. По ящику гоняли старую хронику: парад сорок пятого года на Красной площади. Дед с удовольствием наблюдал, как бравые бойцы красной армии бросают к подножию мавзолея многочисленные знамена и штандарты поверженного рейха.
— Эх, как мы их! — с удовлетворением отметил старик. — Хоть и большой кровушкой далась нам эта победа, но не зря, не зря мы ее проливали! Остановили фрица… Давай, Димка, наливай еще по одной!
— Ну, разогнался, старый! — сварливо заметила бабушка. — Не части, не части…
— Право сегодня имею! — перебил старуху дед. — Налил что-ли? За то, чтобы на вашу молодую долю, не выпало того, что пришлось пережить нам!
— Чтобы не было войны! — поддержала дедовский тост бабушка. — Не дай вам бог такого…
Они выпили. Таранов с непривычки поперхнулся, закашлялся.
— Я же говорила — не части! — накинулась бабушка на деда, участливо постучав внука по спине.
— Ты это, Димка, холодцом закуси! Холодец у нас знатный!
— Угу, — промычал с набитым ртом Таранов, последовавший совету старика.
— Ну, чего, пойдем, что ли перекурим, внучек?
— Идите, проветритеся! — согласилась бабушка. — А то наберетесь раньше времени!
Дед с внуком вышли из избы и с удобством расположились на веранде. Таранов достал из кармана пачку болгарского «Опала» и молча протянул старику.
— Не! — дед мотнул головой. — Это баловство, а не курево! Ты ж знаешь, я только свой самосад курю!
Дед ловко скрутил из газетки цигарку, послюнил, склеивая края бумаги. Дмитрий протянул деду зажигалку. Старик прикурил и с удовольствием затянулся.
— Эх, хорошо! — сказал он, выпуская в воздух струю сизого дыма. — А тишина-то какая…
— Да, — согласился с ним Таранов, — тишина.
— Эх, Димка, что ты можешь знать о тишине?
— Ну, — замялся Таранов, — я все-таки в городе живу…
— Ерунда все это, — вздохнул дед. — Кто ни разу под артобстрелом не был, тому тишину не понять, не прочувствовать всеми фибрами… Ведь сколь лет прошло, а забыть не могу! Ты то чем сейчас занимаешься? — перевел он разговор.
— Да так, — уклончиво ответил Таранов, — проверяю сейчас одну заморскую технологию, а концы с концами свести не могу… Чудеса сплошные выходят!
Дед усмехнулся, выпуская дым из ноздрей.
— Хочешь, — вдруг сказал он, — я расскажу тебе одну фронтовую байку? Про тишину, про чудеса и про технологию одну…
— Давай, — согласился Таранов, — любил я в детстве слушать эти твои фронтовые байки.
Дед затянулся еще раз.
— Случилось это в сорок третьем годе, весной… День тогда выдался теплый и тихий, а тишина на фронте вещь редкая…
* * *
Да, тишина на фронте вещь редкая. Да и солнце первый за две недели раз прорезалось сквозь ненастную осеннюю погоду. Щедро полило своим животворящим теплом уже подмерзшую в преддверии зимы землю. Не так, как летом, конечно, но всё-таки. Окопы рыть в такую погоду одно удовольствие. А то всё снег с дождём или дождь со снегом. Потоки грязной воды стекают с бруствера, смывая в окоп с таким трудом выброшенную наверх землю. Окоп становится похожим на сточную канаву. Жидкая каша из грязи противно чавкает под ногами, тоннами налипает на сапоги. Ноги разъезжаются в разные стороны, как у незадачливого фигуриста. И не дай бог, хлопнутся задницей в эту жижу — отмоешься нескоро! Промозглый ветер выдувает из набухшей от влаги фуфайки последние остатки тепла. Мерзко, одним словом. Не то, что сегодня: солнышко греет, грязь местами подсохла. Правда, снег кое-где лежит, тает. А так — благодать. Живи и радуйся. До перекура дожили — уже хорошо. Папироска душевно шкворчит. Вот под этим ласковым солнышком, в благословенной тишине, на сухом, прогретом солнцем пригорке, рядового Фёдора Балашова и разморило.
— Слышь, сынок, оставь покурить, — сухая старческая рука с морщинистой кожей и грязными обломанными ногтями легла на плечо Фёдора, вырывая его из сладостных грёз. Он вздрогнул и обернулся:
— А, это ты, Фомич. А чё, свою махру уже скурил? Недавно ведь только привезли.
— Да не. У блиндаже кисет забыл. А идтить — страсть, как неохота. Такая благодать, — он развел руками, словно стараясь охватить все кругом, — когда еще такое будет. И тишина!
— Точно, дед, точно! — согласился Балашов. Он залез за обшлаг заскорузлой фуфайки и выудил кисет с табаком. — Держи, Фомич, закуривай!
Старик взял кисет, достал оттуда обрывок газеты. Неспешно, но ловко скрутил из нее козью ногу. Основательно наслюнив, зажал самокрутку в зубах. Похлопал себя по карманам в поисках спичек.
— Пользуйся, пока я добрый, — промурлыкал Федор, протягивая Фомичу зажигалку.
— У, трофейная? — осведомился Фомич, поднося зажигалку к своим подслеповатым глазам.
— Трофейная, — подтвердил Балашов.
— Умеють же гады делать — и удобно и красиво! — вздохнул Фомич, возвращая зажигалку Федору.
— Слышь, дед, я чего всё спросить хотел, — раскуривая потухшую самокрутку, процедил сквозь сжатые зубы Федор. — Чего тебе на печи не сиделось? — он с довольным выражением лица выпустил в воздух струю сизого табачного дыма.
— Много ты понимаешь, сопеля зелёная, — проворчал дед, — я ишшо в первую мировую ерманца бил! Трое сынов у меня на фронте и двое внуков. А я на печи сидеть буду, когда дети мои с ворогом бьются? А убьют… так все ж, как ерой сгинул! Да и не боюсь я смерти-то — пожил уж. Детей вырастил, на ноги поставил. С внуками понянкался. Правнуков увидел. Чего еще желать? Для себя нечего. А вот для детей, внуков и правнуков…
— Ну ты, дед, заладил — дети, внуки. Я вот пошёл Родину защищать…
— Молодой ты ишшо, потому и глупый! — оборвал Фомич Фёдора. — По-твоему Родина, это чаво за штука такая?
— Ну, это… — растерялся Фёдор.
— Ну — баранки гну, — передразнил Балашова дед. — Родина — это Отчизна. Отчий дом, то есть родительский. А мы все дети её. Непутёвые, как ты, но родные. То есть Родина, это мы и есть. А после нас дети жить будут, внуки-правнуки. Они — будущее наше. Вот будет у тебя своя семья, дети… А пока что ты — дитя неразумное. Я тож, покуда молодой был, за веру, царя и отечество… — Фомич криво усмехнулся, отер тыльной стороной ладони губы, сметая крошки махры, — а затем всё так перевернулось…. Он замолчал, прислушиваясь. В звенящей тишине слышалось низкое басовитое гудение.
