— И вы…
— Я сделал вид, что думаю над предложением.
— Он вам что-то успел предложить?
— Да, это было на шестой, кажется, раз: я им разработки, они мне пятнадцать процентов прибыли… если будет прибыль.
— Вы согласились?
— Я ему сказал, это было за день до… Сказал: не получится у нас соглашение. Я не собираюсь ничего продавать. Это мое и останется моим. Мне работа нужна, работа в такой компании, где я мог бы свои идеи не продавать за гроши, а разрабатывать. Сам. Ты можешь меня в такую компанию устроить? В «Рафаэл», скажем? На фирму «Элькон»? В Нахаль-сорек, на худой конец? Не можешь? Так за каким чертом я тебе… Мы действительно повздорили, следователь это раскопал и решил: вот, мол, мотив.
— В полиции выяснили, что…
— Что Кахалани мне сделку предлагал? Нет, конечно. Во всяком случае, ни на одном из допросов об этом и речи не возникало. Следователь меня все время спрашивал, какие у меня с Кахалани были отношения, почему мы ссорились, и чего он от меня хотел, а я от него…
— Надо было сказать!
— Да? И дать Берману реальную против меня же улику — мотив? Поймите, Александр, я был уверен, совершенно уверен, что убил этого человека! Не хотел, да. Стрелял в воздух, я это точно помнил! Но ведь почему-то попал! Наповал убил человека!
— Успокойтесь, пожалуйста, Миша, успокойтесь, — бормотал Карпухин.
— Да я спокоен, — понизил голос Гинзбург. — Сейчас я уже спокоен. Почти. А тогда… Представьте: стою, как обычно, дежурство только началось, вдруг вижу — идет Кахалани, чемодан тащит. Тяжелый… Нет, я понимаю, конечно, что у электрика… он не первый раз… но все равно — почему чемодан? Идет и смотрит на меня презрительным взглядом — мол, не захотел ты на мое предложение соглашаться, так я тебе другую жизнь устрою. Не знаю, почему я так подумал: пойдет сейчас к директору, наплетет обо мне какие-нибудь гадости, а здесь с нашими не очень-то церемонятся, есть жалоба — все, уходи, а без работы, вы понимаете…
— Погодите, Миша, — сказал Карпухин. — Разве директор школы мог вас уволить? Вы же не его работник, а охранной фирмы?
— Да какая разница, — поморщился Гинзбург. — Кахалани жалуется директору, директор звонит Ройтману, а тот мне в руки письмо об увольнении. Это быстро… И такая меня злость взяла! Я ему говорю: «Чемодан открой!». Все по инструкции, мало ли что я его лично знаю… Он на меня смотрит, я на него. Дуэль. Кто кого. Он небрежно мне кивает и идет себе дальше. Ах так? Я кричу вслед: «Покажи чемодан!» Знаете, мне в тот момент действительно начало казаться, что в чемодане бомба — почему он такой тяжелый, почему Кахалани так бережно его держит, почему не хочет показать?.. Он повернулся ко мне спиной и пошел к школе. Идет и ждет, наверно, что я подбегу и скажу: «Не говори с директором, хорошо, я согласен на твои вшивые пятнадцать процентов»… Вот тогда у меня перед глазами красные круги появились… Давно я так не… В юности разве что, когда при мне Юрка с соседнего двора принялся обнимать Алю, которая мне очень нравилась. Она его отталкивала, а он… У меня в глазах потемнело, а что было дальше — не помню. В результате мы оба в травмопункте оказались: он с переломом носа, а я с сотрясением мозга… Но я о чем… Я кричу, а Кахалани даже не оборачивается, идет быстрее, почти бежит. Ну хорошо, ты так, тогда и я по инструкции. Достаю пистолет, это я помню, по секундам отпечаталось, навсегда… Мне казалось, что я все ужасно медленно делаю… Снимаю с предохранителя… Поднимаю ствол повыше, чтобы не дай Бог… И дважды…
Гинзбург замолчал, смотрел на Карпухина широко раскрытыми глазами, и казалось, не видел он перед собой ничего — ни гостя своего, ни кухни, а только спину убегавшего электрика и свою руку с оружием.
«Широко закрытые глаза», — вспомнилось Карпухину название последней работы Кубрика, он хотел посмотреть этот фильм, даже билет в «России» заказал, но они с Руфочкой не пошли — Сима подхватила в тот день инфекцию, поднялась температура… Так он фильм и не увидел. Может, там и не было ничего о человеке, смотревшем перед собой, а видевшем только то, что в душе…
— Я и подумать не мог, что в это время меня проверять придут, — неожиданно спокойным голосом сказал Гинзбург и добавил: — У вас сигареты не найдется?
— Сигареты? — опешил Карпухин. — Нет, я не курю. Но и вы вроде не курите?
— Не курю, — согласился Гинзбург. — А вот пару дней в камере провел… Там все курили и мне предлагали, было неудобно отказываться. Вот я и… Знаете, как ни странно — впервые в жизни.
— Понравилось?
— Нет. Но все равно… Тянуло. Все курили, и меня тянуло. И сейчас вдруг… Не обращайте внимания.
— Вы думаете, — сказал Карпухин, — его засудят?
— Кого? Баренштейна? Нет, думаю — нет. Он-то, в отличие от меня, Кахалани не знал, ситуацию оценил однозначно, действовал точно по инструкции… Наверно, его и не арестуют. Да ведь и сегодня — отпустили, верно? Честно, я был так оглушен, что не очень помню, что стало с Баренштейном.
— Под залог, — сказал Карпухин.
— Значит, выкрутится.
Помолчали. Карпухин пил кофе, Гинзбург доливал ему из термоса, и Карпухин хотел спросить — почему, ведь на столе стоял электрический чайник, а на полочке три банки с разными сортами растворимого кофе. Должно быть, взгляд его был достаточно красноречивым — Гинзбург улыбнулся отстраненной, будто не ему принадлежавшей улыбкой:
— Это мне Маша утром в суд принесла, — сказал он. — Тогда не до кофе было, так надо допить, верно? Маша очень хороший кофе готовит, это не растворимый…
— Да, — подтвердил Карпухин, — очень вкусный кофе. Очень.
Неожиданно вырвалось:
— У вас замечательная жена, Миша. И невестка. Обе они замечательные.
— Ага, — кивнул Гинзбург. — А вот сын подкачал, да…
— Я не…
— Что есть, то есть. Игорь какой-то… бесхребетный. Ничего не хочет в жизни. А статью мою, — опять переменил тему Гинзбург, — ваш друг из посольства, наверно, уже передал по адресу? Вы ему адрес оставили, полагаю?
— Нет, — нахмурился Карпухин. — Не оставлял. И не велел ничего с диском делать. Они только скопировали… на всякий случай. Я же не знал, что может произойти с лэптопом, хотел подстраховаться.
— Все в порядке, Александр, — улыбнулся Гинзбург. — Могли бы и передать, ничего в этом… Костя Журавлев… Вы сказали, он сейчас в «Грозах», да, Костя быстро бы разобрался, что ничего в этой статье нет нового, хорошая статья, но все это и Косте, и мне, и Аскольду было понятно еще лет… ну, в начале девяностых точно. Старье.
Карпухин поставил чашку на стол. Старье. Зачем же…
— У вас такой удивленный вид, — усмехнулся Гинзбург. — Послушайте, Александр, вы действительно думали, что в лэптопе есть такое… Из-за чего его бы стоило похищать, потрошить пароли, переписывать?
