Между тем небо потемнело и выплыла луна. Сначала она была недоспелой, бледной, потом пожелтела, покраснела и стала походить на громадный апельсин. Гоша огляделся, — никого! Прищурился, и луч сразу же протянулся к нему. Он опасливо глянул вниз, до земли было больше двух метров, но тут же постарался себя подбодрить, крикнул:
— На старт! — и… упал.
Падение оглушило, подвернулась нога. Гоша попытался встать, но от острой боли в ноге опять упал. Кое-как он допрыгал к своему подъезду и доехал на лифте до пятого этажа. К утру нога стала от опухоли толстой, как бревно. Старший брат вызвал врача.
— Как это тебя угораздило, молодой человек? — спросил врач.
— Споткнулся, — соврал Гоша.
— Растяжение связок, — сказал врач и выписал рецепт на примочку. — Придётся недели две полежать…
Гоша лежал и злился: «Противная сова что-то от меня скрыла!»
К вечеру он перестал злиться на Шао, вспоминая, какой она оказалась краичвой, когда танцевала и пела. Очень захотелось увидеть её и о чём-нибудь поговорить, хотя бы о том, как она сумела научить свою собаку разным словаим. Опираясь на лыжную палку, он доковылял до окна, сел и принялся смотреть на небо, надеясь заметить там девочку.
А на другой день Шао сама пришла к нему.
— Ой, что случилось?! — воскликнула она, увидев Гошину забинтованную ногу.
— Споткнулся, — и ей соврал Гоша.
— Тебе очень больно?
— Ерунда, я что… — Он чуть было не сказал: «Что я, девчонка?» — Врач велит лежать две недели — обидно! Хорошая погода, а я…
— Подожди, я быстро! — воскликнула Шао, убежала и принесла пучочек сухой травы. — На, понюхай и пожуй!
— Придумала! — пренебрежительно, сказал Гоша, но всё же понюхал — трава приятно пахла мятой и душицей. Он сжевал пару травинок, чтобы только Шао не обиделась.
— Молодец! — сказала она. — Размотай бинты и немножко походи по комнате.
— Врач велел лежать!
— А ты всё же походи, походи…
Гоша снял бинты и прошёлся по комнате. Нога не болела, опухоль опадала.
— Ух, здорово! — обрадовался он. — Опять чудеса?
Шао вздохнула:
— Почему-то, если случится что непривычное, все считают это чудесами. И всё-то, особенно у взрослых, разложено по полочкам. На этой полочке — стихи, которые положено писать, на той — слова, которые можно говорить… Всё-всё на своих местах! Раз навсегда определено, во что нужно верить, а во что нельзя. А если кто сделает непривычное, над ним смеются или ругают. А если кто сделает непривычное, над ним смеются или ругают. Так, да? Взрослые и для детей всё заранее определили: одно бери, другое нельзя!
— Дисциплина! — тоном своей мамы, преподавательницы физкультуры, сказал Гоша.
— Дисциплина? И поэтому Нину Петрову заставляют играть на пианино, а он ей противней акулы, которую приходится гладить по зубам! Нина хочет выучиться на парикмахершу и делать красивые причёски. А слова, которые утешают человека, где их находят? Они тоже стопочкой приготовлены на полке — бери, других не выдумывай.
— Ну и напридумала ты, говори какие хочешь слова — кто мешает! — сказал Гоша.
— Да?! За что же мне влепили четвёрку по поведению? И за это и за то, что хотела утешить Васю Иванова? Он же здорово соображает по математике, а спортсмен из него никакой. Сам знаешь, прыгнет Вася через «козла», и упадёт, и потом никак очки не отыщет. И все над ним смеются. Думаешь, приятно ему? Стишки я для него написала, думала немного развеселить. И всегда-то взрослые заставляют детей делать совсем не то, что им хочется, и сами делают соовсем не то, что им хочется!
— Не расстраивайся, — сказал Гоша. — В этом году буду тааскать твой портфель после уроков и на переменке занимать очередь в буфете.
— Спасибо! Пожуй ещё немножко травки, а мне пора уходить.
— Приходи завтра! — крикнул ей вслед Гоша.
Шао тихонько вздохнула и помахала от двери рукой.
Назавтра Гоша напрасно прождал Шао весь день — она не пришла. Вечером брат нарядился в праздничный костюм, побрызгался одеколоном и отправился «по делам», наказав Гоше не вставать с кровати, как велел врач. Нога у Гоши совсем не болела, но ему почему-то не хотелось рассказывать брату о чудесной травке Шао, о том, как она умеет гулять по лунным лучам и научила свою собаку разговаривать. У Гоши появилась тайна — первый раз в жизни.
После ухода брата он ещё немного подождал, а потом не выдержал, спустился на первый этаж и позвонил в квартиру Шао. На звонок никто не отозвался, Гоша вышел из подъезда и глянул на окна квартиры — они были тёмными. «Наверное, уехала на каникулы куда-нибудь со своей бабушкой», — решил он.
К началу учебного года Шао не появилась. Гоша надеялся, что она приедет немного позже, возможно, задержалась у своих родителей, которые ищут в горах целительные травы. Но некрасивая девочка Шао так и не пришла в школу, а в квартиру на первом этаже переехали другие жильцы. Как-то на уроке Аделаиды Петровны ученица Нина Петрова, та, которую насильно заставляли играть на пианино, подняла руку и спросила:
— Скажите, Эртоиз болеет или перешла в другую школу?
— Кажется, она уехала к родителям в Ташкент, — сказала Аделаида Петровна.
— И неправда… — громко заявил Гоша.
Аделаида Петровна рассердилась:
— Почему ты грубишь?! Если говорю, что уехала, значит…
— Не грублю. А инопланетянка не может уехать в какой-то там Ташкент…
— Что за ерунду ты выдумываешь?! — совсем рассердилась Аделаида Петровна. — Откуда такое взял?
Гоша ничего больше не сказал. У него первый раз в жизни появилась тайна.
Сова неясыть выбралась из глубокого дупла — наступал час охоты. Совин, отец трёх её птенцов, вылез следом и бесшумно на мягких крыльях скользнул в глубины ночного леса. Неясыть же замерла на краю дупла, широко распахнув чёрные, будто незрячие глаза — вдали, за деревьями, приглушённо протарахтело, пробежал светлый отблеск и скатился за обрыв к реке. В лесу появились люди. Птица знала: на свету летучие мыши становятся беспомощными, слепнут, их легко поймать и принести ещё тёплую добычу голодным птенцам, но она, чутко прислушиваясь к ночным звукам, осталась на месте…
В избушке, сколоченной из горбыля, стояла мутная предрассветная мгла и яркими пятнами выступали только репродукции, вырванные из каких-то журналов и пришпиленные кнопками к корявой стене. На одной обнажённая розовая Вирсавия сидела на краю бассейна, на другой краснорожий Гаргантюа пожирал корову, обжаренную на вертеле.
Михайлов лежал на топчане, прикрытом тощим матрацем, под головой была каменно жёсткая подушка с застарелым запахом пота. Лицо и шея зудели от комариных укусов — подвижная стайка занудливо пищала, вилась над топчаном. Михайлов вытянул из кармана измятую пачку сигарет и закурил, стараясь больше напустить дыма. Комары отступили, но один всё же нагло прорвался сквозь дымовую завесу. Михайлов прихлопнул его на щеке и брезгливо вытер липкие пальцы о матрац.
