Разве 200 страниц моего романа о себе самом не сделаны где-то в коридорчике, на пятачке между Смехом и Смертью?
Мы живем через зеркало, через зеркало учимся друг у друга, и сами смотримся в зеркало не переставая, а там всё кривые рожи да кривые рожи: комната смеха - жизнь человеческая.
Однажды Зеркало жаловалось своей Деревянной Основе:
- Я стала смертной, я трепетная, как человек. Я впитала в себя все взгляды, пущенные в меня, все мысли. И представляешь, с годами стала давать всё более искаженное изображение. Я окривела, меня выкинут скоро.
- Ты слишком много думаешь о себе. Самое важное на свете зеркало - это моя бывшая начальница - Пустая Рама. Она - пуста, и фон её - тьма. Туда смотрит Тот Кто Знает твои тайны. И видит всё в истинном свете. А ты актриса-интриганка, иди в театр к г-же Вертихвостиковой. Помогай ей волосы наверчивать перед спектаклем.
"Сонм кривых рож: Беппо-Усатый-Горбатый-Гнутый-тьфу-ты-Барабас-Колобок... уж не свои ли лики вижу я в этих кривых рожах?.."
На планете платили не за напечатанные, а за сожженные рукописи (верили, что сожженная рукопись тотчас автоматически отпечатывается в тонком мире). Если рукопись считалась достойной сожжения, это рассматривалось как высшая честь для автора, распространялись только книги, не достойные сожжения, не подлежащие переходу в тонкий мир.
Архивариус просматривал дневники Трюса и не находил в них ничего особенно занимательного, достойного памяти вечности, невидимых клише. Но однажды Трюс сделал несколько поразивших архивариуса записей, и тетрадку признали достойной сожжения. Ее сожгли, а Трюсу заплатили. Бедный текст так плакал перед сожжением, страницы расплылись, будто были под дождем!
С каждой воскресшей в памяти утратой входишь в более широкую плоскость сознания.
Я не знаю, что с тобой будет, Трюс, в следующий момент, ведь я пишу роман жизни, а кто может знать, что с ним случится через минуту? Одно: живи, будто этот день последний в твоей жизни, советуют древние практики.
У меня нет расчета, и оттого я честен: складно получается только на страницах фальшивых книг. Не рассчитываю на гонорары, не рассчитываю судеб ничьих, а так, иду в потоке легком, и ты со мной...
- Сделай, чтобы Сёрен не ненавидел меня! - взмолился Трюс и испарился под потолок.
- Постскриптумская-постмортемская-постапокалиптическая-в ад людьми вымощенная! - устало объявил кондуктор трамвая откуда-то из подсознания Энна голосом его школьного учителя рисования Льва Львовича.
О, какие следы-постскриптумы, какие лисьи заметенные следы открылись взору Энна на конечной остановке города, куда редко сходила стопа смертного! На петровской архитектуре, на екатерининской мебели и на штукатурке домов чувствовал он отпечатки пальцев, только что надышанный воздух.
Трюс шел беспечно по владениям Прозерпины, и само собой напевалась нота нечто вроде иудейской скорби, разверзалось пространство и стенали совокупные души со святых хранилищ, где они живут.
При чем здесь Ленноград? Не за духом ли старых вещей устремлялся поисковый нюх Трюса? Трюс видел сон, обычный сон наяву, потому что смертный обычно пребывает в двух состояниях: вовлекается в игру или видит сны наяву, сны памяти. Трудно, согласитесь, найти третье занятие, имея в виду подоплеку вещей.
Пещеры старых домов сквозили на него прохладой и типографским запахом свеженапечатанных томов Политиздата и потом рук, листавших их потом.
Скиния памяти!.. - но в следующую секунду Энна подхватили под руки и потащили на допрос к думным дьякам. Не бесплатно, не со стороны же, не музейным ротозеем созерцаем мы живые картины полуспящего града. Монах-Молох, сосед Энна, кричал: "Сволочь! Так его. Он украл у меня очки!"
Какая архитектура была на Постскриптумской! Лечь бы под ней", - подумал Энн, очнувшись.
Совокупный памятник тебе, читатель, - всюду, только надо растолочь связки камней, упросить расступиться... экзего монументум.
Я памятник себе построю
на безразличном пустыре...
Оштукатурю лик слезою
по не случившемся тебе.
Приложение
- Аморе, милый, кинозвезда - плохая жена. Кинозвезда - как гениальная страничка рукописи: не притеплит, не приголубит и всё одно твердит, и никого не любит.
- Нет, люди имеют в себе что-то возвышающее их над кинематографом, люди живы, поэтому-то они так несчастны и так предают всё кругом... прости их...
- Тебя никто не примет в люди, пока ты не захочешь определить свое место среди них. Люди любят знать, с кем они имеют дело, и самое неприятное для них - это когда пред ними предстоит какой-то мираж - ускользающая персона, в тысячи тонах, теряющихся где-то в километре по-над землей. Кто ты по их меркам - профессор, министр, фарцовщик, вор, писатель, сутяга?.. Пора социально созреть, милый мой, - учил меня Беппо, будто мне и впрямь предстояло свидание с человеческим миром. - Выбери себе кличку, роль по душе, и так и чеши всю жизнь в одном ключе, главное, придерживайся какой-нибудь версии, не путайся сам...
- Беппо, как там наша Дворовая, я уже не могу и часа, чтобы не полюбопытствовать о местной хронике.
- Освободилось место редактора отдела "Сплетни Бессознательного". Хотите? - (Беппо развернул листок газеты. Ее фундаментальным девизом было: "Пролетарии... тоска и труд - всех перетрут...")
- Что вы, Беппо, мое бессознательное как полая колба. Там не хочет подыхать-метаться ни одна мышь мысли, ни одна страстишка не идет под этот вакуумный колпак. Я предпочитаю обмен с космосом, фьють - вылетай, мысль-ближний... и да явится что-нибудь взамен.
- На войне мы убиваем чужих, и вдруг однажды присмотримся: какое лицо... зачем я его?.. А в миру мы так же любим - чужих, подмены; однажды остановишься на лице - но уже всё прошло, и нету сил, уже - убит...
- Вот, смотрите, интересно. Утопилась Недотрога. Она нашла, ей открылось в видении, что избранник её - Христос, но не наш Христос, а подводный, и она ушла к Нему... (там стонало забытое время, билось средь камышей...)
Царствие ей подводное. Хороший был человек. Много добра сделала людям и себе. Много зла. Ой, что я...
- Трюс! Вы измываетесь над святыней смерти... У нас в тюрьмах не терпят безнравственности. Как бы вас не побили в Дворовой...
- А я и не собираюсь туда, - начал я было, но вспомнил: уже прибыл приказ о моем помещении в нижний ярус Дворовой - "предсортирная-в-зеркалах" - так называлась комната моего предварительного заточения.
Эта космическая Елизавета Смердящая мне была ненавистна. И так висишь на волоске, ходишь по дырам, выворачиваешь стопы, левитируешь близ земли, нависаешь по-над телом, а тут ещё тебе внушают, что всё кругом - ты сам, что любая травиночка может оказаться твоей бывшей подружкою, не съешь, не наступи. Как тогда вообще жить? Я и так уже летаю, а не хожу.
