«Геракл, зубами за этот выступ хватайся и вниз тащи. Молодец, теперь еще раз и еще».
Отвинтили. Все!
Теперь пора выполнять обещанное. Я вернул Гераклу управление и остался с ним — интересно. Э-э, нет, интересно-то оно интересно, но я тоже не железный и не вуайерист.
Великую кошачью свадьбу, на мое счастье, разогнал боевой катер со знакомой эмблемой на борту. «Синие ястребы» во второй раз оказались моими ангелами-хранителями. Теперь наконец можно возвращаться, потому что Геракл со страху угомонился.
На обратном пути, уже в катере, я понял, что заболел. Впервые в жизни. Следующая неделя состояла из лекарств, уколов, звона в ушах и больной головы. Еще меня зачем-то уговаривали поесть. С ума сошли! Это же жевать надо! И глотать!
Говорят, все хорошее имеет конец. Все плохое, по крайней мере болезни, наверное, тоже — правда, не всегда такой, на который рассчитываешь.
Через неделю — или больше, или меньше, не знаю — я понял, что, скорее всего, не умру. А еще на свете оказалась такая прекрасная вещь — много-много еды. Почему нельзя дать мне ее всю сразу? Придется смириться, все равно нет сил отобрать.
Еще через три дня я стал понимать разумные доводы. А еще через неделю самостоятельно поднялся и пошел умываться. В зеркале я увидел коротко стриженную «бедную сиротку» — добрался-таки проф до моих волос. Я их нарочно отращивал, чтобы ничто не напоминало мне о приюте, благо ровесников поблизости не наблюдалось и смеяться надо мной было некому. А в последнее время, когда я начал общаться с другими ребятами, смеяться надо мной и моими привычками уже стало небезопасно. Но проф вечно точил зубы на мои кудри: мешали они ему налеплять на меня десятки датчиков.
Кроме отсутствующих волос меня беспокоило что-то ещё. Тишина. Как будто в десяти метрах нет ни Мыша, ни Геракла. Но они там, Геракла сегодня утром пустили поздороваться. Я напрягся и попытался войти с ним в Контакт. Ничего. На дрожащих ногах и с бешено колотящимся сердцем я вернулся в постель.
— Это пройдет, просто я еще слишком слаб, — утешал я себя, — успокойся, все будет в порядке.
Успокоился я потому, что на волнения просто не было сил.
Дар не вернулся — ни через день, ни через два, ни через неделю. В отличие от способности размышлять. Проклятие. Что со мной теперь будет?
Некоторое время я, конечно, смогу скрывать свою новоприобретенную обыкновенность. Но не вечно же.
По ночам меня мучили кошмары из моего прошлого. Днём я тоже просто не мог его не вспоминать. «Я ничего не боюсь!» Вместе со старым девизом всплыли все связанные с ним воспоминания.
Никто не знает, кто были мои родители. Меня просто анонимно родили и анонимно оставили в роддоме. Так что свое несуразное имя я получил потому, что какой-то клерк недонабрал одну букву, а обратить его внимание на эту ошибку оказалось некому. Сейчас мне мое имя даже нравится, но раньше оно было источником многих неприятностей.
Первые шесть лет своей жизни я провел в самом кошмарном приюте во всем Палермо. Потом решил сбежать. Но я такой был не первый. Сбежавшие мальчишки, не умея выживать на улице в одиночку, обычно возвращались, поджав хвост, и, вынеся положенное количество розог (совершенно невероятное), всю оставшуюся жизнь вздрагивали от громкого голоса или начальственной интонации. Один из них, к тому времени уже взрослый мужчина, работал в нашем приюте кухонным мужиком, И я каждый день видел, как он втягивает голову в плечи, стоит директрисе пройти мимо него. Мне это не подходит. Я не так глуп. Я уйду отсюда так, чтобы никогда не вернуться.
Во-первых, я сбежал не ночью, а утром, с прогулки, во-вторых, прихватил с собой кредитную карточку директрисы, в-третьих, заранее выяснил, где находится ближайшая свалка, на которой обитают беспризорники, и узнал, что их главарь, парень лет пятнадцати, совсем не злой и умеет держать слово.
Когда я предложил ему кредитную карточку в обмен на обещание разрешить мне остаться, он только посмеялся надо мной: какой в ней толк? Кода-то он не знает. Но остаться позволил. Тогда я с самым небрежным видом сообщил ему код и предупредил, что до вечера карточки никто не хватится. Две тысячи сестерциев перекочевали в карман Бутса (так звали парня). Он действительно был уникальной личностью среди беспризорников. При нем банда не голодала, не дралась, и ее не раздирали междуусобицы. Мои идеи, как добыть побольше денег, еды или несколько пар целых ботинок, он внимательно выслушивал и кое-что пускал в ход.
Тучи сгустились над моей головой, когда Бутсу было лет шестнадцать: он вырос, и его взяли в воровскую шайку Шаркуна. Хотя, если бы последний не проявил ко мне интереса: «какая смена растет», — я бы не выжил. После ухода Бутса в банде начался период нездоровой анархии и бессмысленной жестокости. Бутс тоже мог надавать кому-нибудь по морде, но никогда не делал этого просто так.
Кому из представителей старшего (лет четырнадцати) поколения пришла в голову замечательная мысль послать малышню попрошайничать, я не помню. Помню, как во мне поднялась волна протеста, как я встал и в самых изысканных нецензурных (это я сейчас знаю, что они нецензурные) выражениях объяснил парню вдвое старше и впятеро сильнее себя, куда он может засунуть свои светлые идеи. Помню, как один из его подпевал, беспризорник лет десяти, сбил меня с ног и как обозвал трусом, пока я поднимался (он еще много чего сказал, но это не имело для меня никакого значения).
— Я ничего не боюсь! — прохрипел я и бросился на него с такой яростью, что разница в росте, весе и силе перестала играть какую-либо роль в этой драке.
Выиграть битву — не значит выиграть войну. У моего противника нашелся покровитель постарше. Потом я лежал на земле, рыдая и вскрикивая, когда удары по ребрам были особенно сильными.
— Эй, (…) — остановил кто-то моего мучителя, — забьешь его (…) до смерти (…), сам будешь (…) закапывать (…), чтоб не вонял (…), да и Шаркуну (…) этот щенок (…) понравился (…).
— Подбери сопли (…) и заткнись (…)! — сказали мне, но в покое оставили.
Тогда я и обещал себе, что больше никто никогда не увидит моих слез.
Ночью я убрался со ставшей такой неуютной свалки. И спрятался в полузаброшенном чуланчике на заднем дворе маленького молочного магазинчика. Утром меня обнаружила хозяйка, но, выяснив, что, во-первых, я ничего не украл, а во-вторых, полумертв, не прогнала, а наоборот, промыла мою рассеченную бровь и целых две недели подкармливала фруктовыми йогуртами с закончившимся сроком реализации. В жизни не ел ничего вкуснее.
Добрая женщина, пожалуй, оставила бы меня у себя, если бы жила подальше от той самой свалки, которую я только что покинул. Меня искали, хотя и не слишком интенсивно, однако было очевидно, что ежедневно ходить по ближайшим улицам мне не дадут.
